Месть - Владислав Иванович Романов Страница 38

— Спасибо, Серго, я твой должник!..

— Э, какой должник! О чем ты говоришь!.. Это я перед твоим отъездом не собрал вас всех у себя. Зина расхворалась, и я пошел на попятную, до сих пор простить себе не могу!..

— Теперь буду чаще приезжать, чаще будем видеться! — рассмеялся Киров.

— Если дадут, — с грустью добавил Серго, имея в виду ревнивый нрав Хозяина.

— Как Коба?

— Тоже болеет. Позвони ему…

— Хорошо…

— Ну, все, привет от моих! Приезжай, обнимаю тебя!

Серго положил трубку. Киров несколько минут сидел молча, обдумывая услышанные вести. Потом взялся за трубку, чтобы позвонить Кобе, но в последний миг раздумал, решив позвонить завтра с утра. «Эля могла и сама все напутать, глупо придумывать интриги там, где их нет», — подумал Киров.

Он снова стал набрасывать тезисы к докладу, но вспомнив, что не нашел свои записи по шестнадцатому съезду, опять полез в ящики стола. Зазвонил телефон. Киров с досадой посмотрел на него и, помедлив, снял трубку.

— Это я, — послышался тихий женский голос, и он узнал голос Мильды. — Я не вовремя?

— Ты всегда вовремя, — с нежностью сказал Киров.

Мильда никогда не звонила сама, стараясь не навязываться Кирову, это был первый звонок за все пять лет их нежных отношений.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Нет, просто захотелось тебя услышать…

— А ты почему на работе?

— Надо к завтрашнему утру закончить большой отчет, вот и пришлось задержаться. Я одна у себя и решилась тебе позвонить…

— Молодец, значит, еще не забыла, — пошутил он.

— Как я могу забыть… — прошептала она.

— Послезавтра мы могли бы встретиться, — предложил он.

— Я согласна…

— А почему ты не отказываешься? Не говоришь, как ты устала и как я тебе надоел, — переходя на иронический тон, спросил Киров, и на другом конце трубки повисла пауза. Мильда не умела шутить на эти темы. — Это шутка…

Киров рассмеялся и поймал себя на том, что стал шутить так же грубо и провокационно, как Коба.

— Извини, я действительно пошутил. Просто устал, как черт, вот и ёрничаю. Ты не обиделась?

— Нет, — ответила Мильда.

Ее нежный голос вызвал в нем прежний любовный пыл. Он уже хотел ей сказать, как сильно он ее любит, но спохватился. На станции телефон могли прослушивать.

— Тогда послезавтра на том же месте, в тот же час. Договорились?

— Хорошо, — сказала Мильда и положила трубку.

«Научиться бы так экономно и сильно говорить, как Мильда, а где необходимо, так же молчать, — подумал Киров. — Цены бы мне не было».

Он повеселел. Мильда всегда придавала ему дополнительную энергию, он это чувствовал и, может, поэтому никак не мог с ней расстаться. Ему даже расхотелось работать. Он сложил бумаги и поехал домой, наметив перед сном закончить тезисы.

В городе было темно и пустынно. Редкие прохожие попадались на улице. Москва в такие же вечерние часы казалась шумливей и радостней. «На то она и столица», — подумал Киров. Но его больше привлекало строгое одиночество ленинградских улиц с редкими припозднившимися жителями, зимний таинственный полумрак, в котором дремали каменные львы и таранил мглу ночи острый шпиль Петропавловского собора. Закованная в гранит столица Петра как бы сама отторгала ненужный людской шум и суету. Здесь Кирову и дышалось, и думалось свободней, а прямые линии проспектов наполняли его душу суровым горделивым достоинством. Москва же напоминала путаный лабиринт, из которого он всегда выбирался с головной болью. Нет, он не хотел переезжать туда и теперь с грустью и досадой думал, что через год Коба лишит его этой радости ежедневных свиданий с Северной Пальмирой. Киров родился в предуральском городке Уржуме, и северное царство белых ночей, снега и ветров пригревало его сильнее, нежели терпкая черноморская жара. Кобе этого не объяснишь. Он и на родной юг ездит, потому что так надо. Так все отдыхают.

Дома жена еще не спала. Их экономка заболела, и Мария Львовна сама разогрела мужу остатки жаркого из глухаря. Парочку этих лакомых лесных куриц Сергею Мироновичу с оказией переслал егерь Митрофанович, как бы давая понять, что Киров давно не брался за ружьишко, давно не приезжал к нему поохотиться, а бить глухаря, нагулявшего перед весной жирок, самое время.

С отчетными конференциями и со съездом он уже месяца два не выезжал на охоту. Такого раньше не бывало.

— Ты еще поработаешь? — спросила Мария Львовна.

— Нет, наверное… Устал что-то.

Его и на самом деле клонило в сон — голова шумела, и глаза слипались. Он вспомнил, что за вчерашнюю ночь поспал всего три часа: с шести, когда ушла Мильда, и до девяти. Ровно в девять начались звонки, пошли люди, и он смог минут на сорок прикорнуть лишь после обеда. Да и то просто подремать на диване.

— Тебя твои ночные посиделки выматывают, — заметила Мария Львовна. Она проговорила эту фразу бесстрастным тоном, глядя в сторону и кутаясь в пуховый платок, но что-то иное скрывалось за этим намеренным бесстрастием, точно она знала все о его личной жизни и деликатно не хотела вмешиваться, понимая, что не может быть ему полноценной женой.

Когда они познакомились, Мария Львовна была красивой, стройной девушкой, в которую он сразу же влюбился. Она была средней из трех сестер-барышень, Сони, Маши и Рахили Маркус. Пышные черные волосы шапкой обрамляли красивое белое лицо с темно-карими большими глазами и полными губами. Мягкая улыбка, искрящийся нежностью взгляд придавали всему ее облику особое очарование, и опытный двадцатитрехлетний революционер, трижды сидевший в томской тюрьме и бежавший оттуда во Владикавказ, Сергей Костриков влюбился, как мальчишка. Маша показалась ему дамой из высшего света, загадочной и недоступной, незнакомкой из другого мира, которого он не знал. Она носила строгое черное платье с кружевными оборками на рукавах и золотой медальон на шее. Плавная походка, прямая спина, высоко поднятая головка лишь