Том Рейсс - Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма Страница 38

Вилле-Котре располагался на дороге из Парижа в Суассон, а потому с экипажами получал регулярную сводку столичных новостей. Жители этого прогрессивного городка из патриотически настроенной провинции одними из первых сформировали свой отряд Национальной гвардии и прикололи друг другу на шляпы трехцветные кокарды. Но Клоду Лабуре хватало благоразумия, чтобы понять: если в районе действительно появится крупная разбойничья шайка, разношерстное ополчение, попавшее под его командование, не сумеет защитить город, где было много богатых домов и гостиниц, не говоря уже о замке Орлеанской династии. Лабуре также беспокоился за городские амбары и продукты на рынке. А потому вызвал драгун[436].

15 августа двадцать драгун[437], одетых в ало-белую форму, на лошадях с гербом королевы, въехали на главную площадь Вилле-Котре. Один из солдат особенно притягивал[438] к себе все взоры: темнокожий красавец, с широкими, мощными плечами, он был на полголовы выше[439] остальных сослуживцев. Этот рядовой демонстрировал офицерскую выправку наряду с высокими скулами, внушительным лбом и чуточку высокомерным видом, который сразу подсказал бы любому зеваке, что перед ним аристократ, если бы форма и знаки различия не говорили об обратном.

«Он был объектом всеобщего любопытства и восхищения» – так потомок одного из очевидцев вспоминал о дне, когда Алекс Дюма впервые въехал в городок.

Армейских бараков в Вилле-Котре не имелось, а потому драгуны были распределены на постой по городским домам. Как командир Национальной гвардии, Лабуре получил право первым выбрать, кому из солдат дать кров. Это было тем более уместно, что ему принадлежала гостиница. Он пригласил к себе красивого чернокожего молодца, который произвел столь благоприятное впечатление. Следующей ночью его дочь, Мари-Луиза, написала подружке Жюли Фортэн:

Дорогая Жюли[440].

Драгуны, которых мы ждали, прибыли позавчера в одиннадцать

утра. Как велел Жермэну наш лорд, их должны были разместить

в замке и в охотничьем домике, но пока что туда отправятся только лошади, а люди – позже, потому что сейчас драгун великодушно приняли у себя разные семьи из нашего города. Мой отец решил пригласить нам мулата, который входит в состав отряда. Он очень красив. Его зовут Дюма. Его однополчане утверждают, что это не настоящее его имя.

Говорят, он сын какого-то лорда из Сан-Доминго или откуда-то из тех краев. Он высок, как Прево, но лучше воспитан. Знаешь, моя дорогая славная Жюли, он – очень видный мужчина.

От командира отряда Лабуре узнали, что этот Александр Дюма на самом деле граф Тома-Александр Дюма Дави де ля Пайетри (если бы он заявил о своих правах на наследство, то к тому моменту формально уже стал бы маркизом, поскольку Антуан умер). Хотя в законности этого титула наверняка бы усомнились в Париже или Сен-Жермен-ан-Лай, в Вилле-Котре он произвел немалое впечатление. Умелый фехтовальщик и наездник (как Лабуре, по всей вероятности, убедились), Александр также мог очаровать Мари-Луизу и ее родителей историями о жизни в Сан-Доминго и описаниями парижского театра или увлекательных развлечений в Пале-Рояль. С одной стороны, хорошо воспитанный, любезный, образованный юноша, с другой – экзотичная, полная безграничной романтики жизнь. Вся семья слушала эти рассказы с открытым ртом. Для Мари-Луизы Дюма был самым удалым мужчиной, которого она когда-либо видела.

Дюма жил в «Hôtel de l’Ecu»[441] с семьей Лабуре четыре месяца. Они баловали его и относились к нему как к любимому родственнику.

Вскоре они поняли, что, несмотря на аристократическое воспитание, Александр имел глубокие республиканские убеждения и страстно верил в Революцию[442]. Для командира Национальной гвардии летом 1789 года это значило очень много. На самом деле, если бы Дюма не разделял таких взглядов, во Франции, где все прежние критерии перевернулись с ног на голову, его благородное происхождение превратилось бы в лишний довод против него.

Ночью 4 августа Национальная ассамблея, пытаясь остановить поджоги тысяч поместий, провозгласила полную отмену всех феодальных прав во Франции. Патриотично настроенные аристократы добровольно отказались от привилегий своего сословия и воспользовались крестьянскими бунтами, чтобы продвинуть социальные реформы гораздо дальше, чем мог представить себе любой сельский житель. Виконт де Ноайль[443], победитель при Иорктауне и старый сосед Алекса Дюма по Сен-Жермен-ан-Лай, первым отрекся от своих привилегий, призывая наряду с отменой феодальных прав ввести всеобщий подоходный налог. Герцог де Ларошфуко-д’Анвиль, сооснователь Общества друзей негров[444] (влиятельной французской аболиционистской группы, в состав которой входили лучшие из нобилей-патриотов), вместе с еще одним «другом чернокожих», маркизом де Лафайетом, предложил ассамблее «еще до конца ночи» покончить с рабством[445][446].

У французских аристократов было много причин добровольно избавиться от своих прав и привилегий. Ночь 4 августа в определенном смысле стала апофеозом принципов Просвещения («моментом опьянения патриотизмом»[447], как назвал ее маркиз де Ферьер), позволив этим дворянам наконец воплотить в жизнь идеалы, которыми они бредили на протяжении двух десятилетий. Это был шанс перенести домой, во Францию, самый захватывающий опыт их юности – борьбу за дело революции в Америке. Впрочем, с другой стороны, добровольное отречение от привилегий становилось всего лишь признанием неизбежного: в большинстве провинций королевства феодализм давно дышал на ладан. Добровольно отказавшись от прав и приравняв себя к простолюдинам и освобожденным рабам, эти дворяне схватили поводья Революции и стали управлять ее движением – на короткое время.

К концу августа «представители французского народа[448], образовав Национальное собрание и полагая, что невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются единственной причиной общественных бедствий и испорченности правительств, приняли решение изложить в торжественной Декларации естественные, неотчуждаемые и священные права человека»[449]. Эти слова, написанные Лафайетом с помощью Томаса Джефферсона[450], тогда американского посла в Париже, стали вступлением к Декларации прав человека и гражданина, одобренной Национальной ассамблеей в тот полный потрясений месяц. Величайший документ Французской революции был сознательной данью американской Декларации о независимости. Он перечисляет права человека постатейно: