Никита Михалков - Территория моей любви Страница 39

Была у меня такая история.

В «Механическом пианино» должна была сниматься Лена Соловей. Но она только родила (второго или третьего ребенка, сейчас уже не помню) и абсолютно категорически, несмотря на то что была утверждена, отказывалась ехать на съемки, которые для кормящей мамы, естественно, связаны с огромным количеством неудобств. Снимали мы в Пущине. На Соловей уже были пошиты все костюмы, все парики, вся роль была нами продумана и обсуждена, но Лена отказалась.

Для меня это было большим ударом и даже обидой. Тогда я решил, что не на ней одной свет клином сошелся, и взял другую актрису. Как мне тогда казалось, очень на Лену похожую.

Милая, вежливая, воспитанная, она пришла на одну репетицию, на вторую, третью. Мило разговариваем. Кажется, понимает, о чем я прошу, кажется, делает. Но я испытываю все время… неудобство какое-то и не могу понять, в чем дело.

Начинаю ловить себя на мысли, что каждая репетиция и даже само ожидание репетиции мне даются с некоторой тяжестью, как-то гнетут. И наконец замечаю, что мне не хочется поднимать на нее глаза. Хотя не понимаю почему.

Я разговариваю с ней, работаю с ней, а смотрю на плечи, подбородок, руки. Но вот посмотреть ей в лицо, в глаза – долго и спокойно, как смотришь в глаза человека, с которым не испытываешь комплексов, – не хочется.

Потом я понял, что это для меня очень важный тест. Если мне не хочется общаться с человеком, глядя ему в лицо, это, разумеется, совсем не означает, что он плохой человек, просто мы с ним совершенно по-разному энергетически заряженные люди.

Но тогда я утвердил эту актрису, и мы уехали снимать в Пущино…

И вот я не могу понять – что происходит с группой, ее как будто подменили. Мы недавно закончили снимать картину, и были все в прекрасном настроении, в рабочей форме. Группа работала как часы, а тут вдруг всё начинает разваливаться, все ругаются, матерятся, кричат, кто-то плачет, кто-то горько иронизирует. И только она ходит, мило улыбаясь, с очаровательным взглядом человека, не понимающего, что здесь происходит, но, в конце концов, это не ее дело. Мы сняли несколько эпизодов, отправили в проявку, и вскоре второй оператор, Эдик Гимпель, привез материал в Пущино, где мы снимали, – мы должны были его отсмотреть в городском кинотеатре ночью, после последнего сеанса.

Репетиция с Еленой Соловей на съемочной площадке фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино»

И тут произошло нечто невероятное. Мы смотрим материал, причем, надо сказать, материал получился приличный (правда, смотрим мы его без звука, но, кажется, играли все достойно, и по изображению все замечательно)… Но в тех кадрах, где появляется героиня, ее вдруг окаймляет странное свечение, то есть идет разложение эмульсии по негативу. Это брак. Причем снимаем мы на «Кодаке»! Можно было допустить, что подобный брак появится на какой-то пленке отечественного производства, но на «Кодаке» такого брака быть не может! Причем когда она в кадре – вокруг нее ореол, нет ее в сцене – все чисто. Еще интересная деталь: когда ее нет в кадре, но она должна вот-вот войти в него, с ее приближением появляется этот ореол, а потом уже она – в этом ореоле целиком!

Короче говоря, глупо мне было бы идти кому-то рассказывать эту невероятную историю. Мы снимали в советское время, и из-за такого рода чертовщины я мог бы загреметь в больницу на Канатчикову дачу. Поэтому никому и ничего я об этом не сказал. Знали только Паша Лебешев и Саша Адабашьян, которые смотрели той ночью со мной материал. Для нас это было большим потрясением…

У нас было объявлено четыре дня выходных. Я попросил актрису остаться для репетиции, она, кажется, кивнула, но на деле не послушала меня и уехала. Как говорится, Бог послал мне повод, чтобы с ней расстаться. Я написал ей письмо. Хотя, конечно, понимал, что заменить актрису, играющую главную героиню, уже отсняв треть картины, – вещь чрезвычайно сложная. Это в кинопроизводстве – нонсенс. Для этого необходимо иметь очень серьезные основания.

Я написал ей, что очень сожалею, но работать над Чеховым таким образом невозможно. Я не желаю ей никаких неприятностей. Никакого негатива с моей стороны по отношению к ней исходить не будет. Просто будем считать, что режиссер с актрисой не сошлись характерами, сотрудничества не сложилось.

Мне нужно было спокойно с ней расстаться, чтобы это не вызывало лишних вопросов у руководства студии, Госкино и так далее.

Итак, написав это письмо в первый же из наших выходных, я отправил ассистентку по актерам, Свету Кундель, в Ленинград с ответственным заданием: живую или мертвую привезти на съемки Соловей. Нужны няни? С нянями, с мамой, с мужем, с ребенком, с кем угодно! Мы всё наладим, всё устроим, подстроимся под ее кормление, она будет в «полном шоколаде». Она очень нужна!

На второй или третий день после отъезда ассистентки репетируем в моем номере: Саша Калягин, Юра Богатырев, Николай Пастухов и я. На стенке висят фотографии всех актеров, приклеенные полоской скотча. Раздается телефонный звонок, я беру трубку. Разумеется, актеры не слышат того, что говорят на том конце провода, а там Света радостно кричит мне в трубку: «Мы едем!» При этом все ребята в изумлении глядят, как мне кажется, на меня. На самом же деле они смотрят на стену. Потому что, как только прозвучало «Мы едем!», фотография актрисы, с которой я расстался, медленно поднялась и остановилась прямо перпендикулярно стене. И в таком положении она простояла до тех пор, пока я ее не отклеил. А до того момента я просто водил людей к этой стене и показывал им чудо.

Приехала Лена, немного располневшая после родов. Невероятно, но все костюмы, которые когда-то были на нее пошиты, опять оказались ей впору! Я был невыразимо благодарен костюмерам, которые, как выяснилось, не подрезали ткань, подгоняя платья для предыдущей актрисы (она была гораздо стройнее), а просто ушивали. Та же ситуация и с париками. То есть практически все, что шилось для Лены, а ушло потом другой актрисе, осталось в полном соответствии с ее размерами, и нам не пришлось тратить время на переделку костюмов.

Мое обязательное требование при выборе актера – чувство юмора. Да, можно взять актера без чувства юмора, снять в эпизоде, потому что у него хорошая фактура, и забыть, как страшный сон. Но это работает только для эпизодов, и то не всегда.

Без юмора в кино работать невозможно. Тогда после первой же картины ты начинаешь считать себя гением, и уже никто тебя не свернет с этого пагубного пути. А еще лучше – быть непризнанным гением. Чтобы всю жизнь крепко квасить, ругать своих коллег и рассказывать, как бы ты сыграл или какое бы снял кино, но тебе не дали.