Эйми Уоллес - Ученица мага. Моя жизнь с Карлосом Кастанедой Страница 39

«Мы поступали плохо?» — спросила мать. Я была ошеломлена, и только молча уставилась на нее в каком-то оцепенении.

Я родилась недоношенной, крайне слабой и пристрастилась к стимуляторам еще в утробе матери. До сих пор я считала, что моя мать психически изгнала меня; теперь мне стало ясно — это я пыталась изо всех сил вырваться из ее утробы. Она занималась сексом с моим отцом и этим ужасным человеком во время беременности, — если любая из теорий Карлоса относительно сознания в матке близки к истине, я действительно энергетически повреждена.

Если даже это не так, то все равно теперь понятно, почему так прочно в моей памяти сохранялись ее нетвердая походка и нечленораздельная речь, свидетельствовавшие о глубокой зависимости от психостимуляторов, настолько заметной, что мои друзья думали, что она была алкоголичкой. Но из-за слабого сердца она никогда не пила. Теперь я понимаю, если бы она пила, то, вероятно, умерла бы от смертельной комбинации таблеток и алкоголя. Я провела свое детство и юность, наблюдая, как «Долина кукол» становится «Долгим путешествием в ночь», — наконец я поняла почему.

Я всегда ненавидела доктора Смита, а мать периодически тянула меня в его офис, чтобы он мог «посмотреть» меня, это было странно. Он был полная противоположность моему отцу — неотесанный, вульгарный, безвкусно одетый и щеголяющий знакомствами, — будучи женатым, он намекал на то, что имел любовные связи с пациентками, некоторые из которых были известными актрисами.

У матери и ее пассии не было никаких романтических встреч по выходным, она даже оплачивала свои посещения (точнее сказать, это делал отец) — и так продолжалось в течение тридцати лет.

Возможно, ей так нравилось — и это скверно.

Мой отец всегда считал, что доктор Смит практикует лжепсихиатрию, даже когда моя мать наконец занялась психоанализом и стала посещать еще и психоаналитика. Интрижка, как я узнала за завтраком, началась в ту самую неделю, когда я была зачата. Я побледнела так явно, что мать засмеялась в неуклюжей попытке успокоить меня.

— Не волнуйся, — сказала она, — твой отец — это твой отец, уверяю тебя.

Ее глаза внезапно расширились, она забеспокоилась и стала умолять меня, чтобы я ничего не говорила брату.

— Для сыновей — это другое, — сказала она. — Он перестанет уважать твоего отца как мужчину.

Я хранила обещание в течение месяца и наконец нарушила его, движимая потребностью откровенно поговорить с братом. Но узнала, что сразу же после меня мать сама все рассказала Дэвиду. Он ответил мне старым как мир, черным юмором. Я хотела выглядеть столь же спокойной, как и он, но меня трясло. Понимая его состояние — помимо всего прочего, это был гротеск, — все равно я была потрясена, расстроена, хотя и скрывала свои чувства.

Как-то раз, уже несколько лет будучи «ученицей», в очередной приезд в Лос-Анджелес я остановилась у матери. Одурманенная снотворным, она умоляла меня позвонить доктору Смиту, передать привет. Я отказывалась, но, как обычно, сдалась, чтобы угодить ей.

Доктору Смиту было почти девяносто, и я не ожидала, что он снимет трубку.

Взяв трубку, он понес какую-то маразматическую порнографию, раздражаясь, что я приехала именно тогда, когда он собирался «трахнуть» мою мать. Он пригласил меня посмотреть на это, еще лучше — присоединиться к ним. Он был в восторге от того, как моя мать умеет делать минет.

Отчаявшись прекратить разговор, я оборвала его буйные фантазии насчет секса втроем и задала мучивший меня вопрос этому больному, сумасшедшему человеку:

— Я просто хочу знать…

— Не я ли твой отец? — он мерзко расхохотался. — Нет, даже и не рассчитывай. Послушай-ка, почему бы мне сейчас не приехать — ты смогла бы меня отблагодарить. В конце концов, ты — моя награда за то, что я не разрушил два брака, я хочу тебя… — Я бросила трубку.

Трудно было верить словам двух больных людей, но, поглядев на себя, я убедилась, — я дочь Ирвинга. Сколько себя помню, люди говорили мне: «Ты точная копия отца, а твой брат похож на мать». У меня даже руки были как у отца — родинка здесь, отметина там, — я наконец успокоилась относительно своего происхождения.

Я никогда не пересказывала матери содержание этого мерзкого монолога, но она была любопытна и настойчива. Я только сказала ей, что Смит отказался разводиться и жениться на ней. Это привело ее в бешенство — она упорно твердила, что это она отклонила его предложение выйти замуж, она вовсе не собиралась менять свое положение жены Ирвинга Уоллеса, чтобы стать супругой простого доктора!

В растерянности от этого телефонного разговора я немедленно позвонила Карлосу. Он мрачно выслушал и наконец высказался: «Ай, ай, ай!» Потом повесил трубку.

Сраженная безразличием Карлоса, отчаянно нуждаясь в утешении, охваченная паникой, я позвонила Флоринде.

К моему удивлению, она зарычала на меня, назвав меня «задницей» за то, что я не повесила трубку немедленно. Она просила ничего не рассказывать Тайше, которая, как она считала, не способна справиться с сексуальными проблемами.

На этот раз гнев победил страх, и я, защищаясь, смело говорила: «Ради бога, разве у тебя никогда мгновенно не примерзали пальцы к морозильной камере, прежде чем ты смогла отдернуть их? Это было очень похоже! И я хотела услышать, пусть и от маразматика, что не он мой отец, — я была в шоке — неужели это трудно понять?»

Не привыкшая к возражениям, она с треском бросила трубку.

Я позвонила Муни. Она тоже считала, что я совершила ошибку, критиковала меня за то, что я слушала непристойности Смита. Беседа закончилась так же, как и разговор с Флориндой. Единственным, чем мне ответили, было обрывание контакта, в буквальном смысле. Не было и следа знаменитой «магической любви».

Я была ошеломлена. Об этом случае больше не упоминалось до тех пор, пока Карлос, который все запоминал, несколькими месяцами позже не придумал ему болезненное и жестокое применение.

А мое детство таким гнусным образом подготовило условия, не позволившие мне немедленно уйти от магов. Они любили говорить, что они дикие и свободные, как пираты. Посторонним было неведомо то, что мы всегда ходили по скользкой дорожке, мы были в шаге от совершения преступлений, мы бы и не поняли ничего, если бы совершили. Несмотря на всю брутальность событий, истинный воин должен продолжать борьбу, чтобы остаться внутри своей «истинной энергетической семьи». Вне себя от отчаяния, я была не в состоянии понять, что философия Карл оса впитала в себя все худшее из погрязшего в грехах католицизма. Но еще более тревожным было то, что я абсолютно не осознавала, что воспроизвожу манеры моей бесконечно болезненной семьи по крови.