Владимир Лучанинов - Люди Грузинской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции Страница 39

Мама брала меня с собой в школу с самых ранних лет, я сидел на ее уроках и обычно рисовал. Это была городская школа-интернат, дети из сел всю неделю здесь жили и учились, а на выходные их забирали домой. Я пошел учиться раньше сверстников и оказался самым младшим в классе. Кроме двух ребят, все физически были сильнее меня. Но моими друзьями и одноклассниками были близнецы Алико и Автандил, выросшие в селе, у речки Магана, и еще Давид. Крепкие были, словно камни, они спокойно могли побить ребят года на три-четыре их старше, так что с такими друзьями никто меня не беспокоил.

По сей день помню художественный вечер нашего первого класса: Алико и Автандил, похожие на бойцов, произносили свое стихотворение: «Мы два брата-близнецы, Алико и Автандил», – и по очереди энергично прикладывали к груди указательные пальцы.

Когда они оставались на выходные в школе-интернате, мама брала их к нам домой. Отец обучил нас игре в шахматы, и мы устраивали чемпионат. На призовое первое место было назначено пятьдесят копеек, которые обычно отец выигрывал у нас, только однажды я выиграл у отца, и мы все четверо ликовали, что отобрали у отца пятьдесят копеек. Давид был невероятно талантливый и способный. Убежден, он мог бы стать выдающимся ученым, но попасть в высшие учебные заведения ребятам из простых семей тогда было нелегко. Приходилось выбирать не по принципу интересов и талантов, а по принципу «куда легче поступить». И часто получалось, что талант, которым одарил тебя Господь, так и оставался нереализованным.

Свои мир

Рисовать я любил с детства. Когда я учился в пятом классе, на большом республиканском школьном конкурсе мой рисунок вошел в десять лучших. В Тбилиси проходил окончательный этап конкурса, где я получил диплом III степени, и думаю, что это повлияло на будущее.

Моя старшая сестра тогда училась в Институте иностранных языков в Тбилиси, она дома месяцами не бывала, и когда приближались каникулы, я с нетерпением ее ждал. Мне казалось, что поезд опаздывает, я сердился из-за этого – хотелось, чтобы она скорее приехала. В то время, когда меня наградили на конкурсе, сестра вернулась из поездки в Ленинград. Проснулся я утром, вижу – стоит в комнате какой-то ящик деревянный. Оказалось, это художественный этюдник и еще разнообразные кисти, масляные краски, да в придачу прекрасный альбом из Эрмитажа. Это было самым лучшим подарком! Помню, с каким внутренним настроением рисовал я первые детские пейзажи, – будто бы что-то новое рождается. Многое отдал бы сейчас, чтобы посмотреть на те рисунки.

Были у меня старшие друзья в Цаленджихе – художники, советы которых были очень важны, среди них был и мой учитель рисования. Даже ритуал своеобразный сформировался: ежедневно я делал один или два рисунка и показывал своим старшим друзьям. Так и жил тем, что интересовало и что любил.

А в восьмом классе было принято вступать в комсомол, и в день, когда нас должны были принимать, чтоб миновать это дело, я остался дома – не хотел вступать, потому что у меня был свой мир, тем более что в комсомоле чувствовалась какая-то неправда: туда вступали не из-за убеждений, а чтобы карьеру себе сделать и потеплее устроиться в жизни. Но за мной пришли, хотя я учителям сказал, что болен. Не послушали, повели меня в райком, а там перед экзаменом дети зубрят – когда Ленин родился, когда умер, какие съезды и где проходили. Ровесники хотели меня тоже чему-то научить, но когда мне стали задавать вопросы, я ни на один не смог ответить.

В райкоме комсомола работала подруга моей сестры, она и другие «вступились» за меня, сказали, что я хорошо рисую и играю в шахматы, танцую и вообще неплохой парень… Так меня в комсомол и приняли. А потом должны были выбрать секретаря комсомольской организации школы. Помню, один мальчик очень хотел стать секретарем. И я шутя ему говорил: «Ты не волнуйся, свой голос я обязательно за тебя отдам».

Учителя называли своих кандидатов, но вдруг директор школы назвал меня. Я встал и попросил не назначать меня, сказал, что не хочу быть секретарем, но меня не послушали. Так и назначили секретарем комсомола школы, и с того дня началось мое мучение. Директор школы тоже, как и мой отец, был известен как «честный коммунист». Теперь меня воспитывали сразу два «честных» – один дома, другой – в школе. Отец следил и помогал, чтобы я очень аккуратно заполнял журнал двухкопеечных взносов, которые должны были вносить члены комсомола. А в школе, помню, как-то на перемене, общаясь с одноклассниками, я даже не сидел на парте, а стоял, чуть прислонившись к ней. Директор, увидев это, позвал меня к себе в кабинет и долго распекал за дурной пример, который я подаю школьникам…

Однажды учительница химии, которая тогда с надеждой смотрела в сторону райкома и позже действительно получила должность третьего секретаря райкома, повела меня на какой-то пленум. Она усадила меня около себя во втором ряду, мне казалось, что тут дышать невозможно. Сижу и думаю про себя: в чем я провинился, зачем я должен здесь сидеть, когда мои ровесники в это время живут как люди, играют в футбол, бегают с мячом?.. Но больше всего меня волновало, что я должен был провести заседание комсомольской организации школы, думал, что же там говорить. Так и не смог я это заседание устроить…

В конце учебного года, в восьмом классе, я сказал директору, что люблю рисовать и хочу продолжать учебу в художественном техникуме.

Наверно, я не оправдал его надежд, и мне не пришлось долго его уговаривать, он согласился и с миром меня отпустил.

Однако в художественный техникум я опоздал с подачей документов и поступил в художественный профтехникум, на факультет живописи фарфора и фаянса – решил туда пойти из-за слова «живопись».

Не знаю, кто по каким мотивам поступал сюда, но многих не интересовало рисование. Атмосфера была не творческая… Когда нам ставили натюрморт – овощи, например, – его тут же съедали, даже лука не оставляли. Но я все-таки стоял и рисовал, хотя это было невозможно…

Вначале мастер, руководитель группы, с большой теплотой и любовью относился ко мне, у него была керамическая мастерская в полуподвале – это место было для меня как убежище, где я оставался самим собой и не играл кого-то другого. Я с утра и допоздна лепил из глины разные изделия, некоторые из них были выставлены на выставках. Но потом (не помню, по какой причине) мастер рассердился на меня и, чтобы проучить, не позволял спускаться в мастерскую – я должен был находиться в группе бездельников, где были шум и веселье… Я каждый день в течение двух недель до начала уроков просил его, чтобы он позволил мне работать в мастерской, но он стоял на своем. В конце концов я решил, что не буду больше умолять его, пусть будет как есть, и, как говорится, отдался течению жизни. Прошло довольно много времени, и однажды мастер сам предложил мне спуститься в мастерскую и поработать, но теперь я отказался. Атмосфера, царившая вокруг, навязывала свои условия. Некуда было деваться, я перестал быть самим собой, приходилось кого-то играть, и это было самым большим моим мучением. Бывало, ровесники выпивали, а я иногда отойду в сторону и заплачу: «Что это такое, что за беда, на что ты стал похож?» – говорил я себе, но потом присоединялся к ним как ни в чем не бывало.