Вячеслав Козляков - Марина Мнишек Страница 39

Смертельная опасность миновала только тогда, когда в ход мятежа вмешались бояре, начавшие наводить порядок в Кремле. Они взяли Марину и ее свиту под охрану. Бояре сохранили царицыны драгоценности и вещи (то, что не досталось грабителям) и отправили все ее имущество в казну за своими печатями.

Убийство собственного царя, венчанного на царство, – дело для Москвы неслыханное и, конечно, постыдное. Русским дипломатам, отправленным вскоре в Речь Посполитую, предписывалось так отвечать на вопрос об убийстве царя Дмитрия Ивановича: «его за… злые богомерские дела, осудя истинным судом, всенародное множество Московского государства убили» [147]. В действиях «мира» проявлялся, как считалось, глас Божий. Но кто мог поручиться, что цареубийство произошло не одним лишь человеческим «хотением»? Это в Кракове можно было убеждать короля в том, что состоялся «истинный суд», дома в такую версию все равно бы никто не поверил.

Даже убедить людей в том, что убит именно царь, оказалось непросто. Немало находилось и таких, кто верил, что Дмитрий Иванович и на этот раз мог чудесно спастись. Из Москвы бежали ближайшие сторонники Лжедмитрия I, такие как Михаил Молчанов, сумевший в суматохе мятежа, по некоторым свидетельствам, увезти с собой в Речь Посполитую даже царские регалии. Не случайно народ в песне так отзывался о Марине Мнишек:

Да и эта Маришка, дочь Юрьевна,Обернулась из окошка сорокою.

В те времена вполне могли поверить в подобное колдовство.

Чтобы пресечь возможные толки, нагие тела царя Дмитрия Ивановича и Петра Басманова на три дня были выставлены для всеобщего обозрения за кремлевскими воротами «среди рынка» (то есть на нынешней Красной площади), или, как уточняет автор «Нового летописца», «на Пожаре» – месте обычного исполнения казней. Немало москвичей приходило взглянуть на эту страшную картину. По свидетельству польских послов, на небольшом «столе» лежало распластанное, простреленное и посеченное саблями тело самозванца, которого приволокли за ноги из Кремля «всему народу на показание». Под столом поместили другой «столик, или лавку», на которую, для большего сходства с дохлым псом, бросили тело Петра Басманова – причем таким образом, что свешивавшиеся ноги самозванца касались тела его убитого боярина и слуги. На грудь бывшего «царя Дмитрия» была положена уродливая маска (вероятно, что-то из реквизита, привезенного польскими музыкантами, веселившими гостей на царской свадьбе). Народу же говорили другое: смотрите, «это он у себя в покоях вместо образов держал, вот что у него было Богом», а иконы якобы хранил у себя под ложем. В уста самозванца срамным символом была «воткнута» простая дудка.

Ненависть к самозваному царю была столь сильна, что все три дня – субботу, воскресенье и понедельник – продолжалось глумление над телом: толпа пинала, тыкала, таскала его по земле и норовила выколоть глаза. Польские послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, сообщившие все эти детали, не удержались от злорадного заключения: «Так обращались с тем, кто себя называл непобедимым» [148].

Смерть Лжедмитрия I тоже связали с колдовством. В ночь убийства «расстриги» ударили небывалые холода, которые держались восемь дней. Как писал Жак Маржерет, этот холод «погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях». Тело самозванца первоначально было погребено «за городом у большой дороги» – видимо, там, где обычно хоронили убитых, умерших без покаяния и неизвестных лиц. Тело Петра Басманова, напротив, разрешили похоронить «в церкви Николы Мокрого» – рядом с могилами его предков. Однако необычайные холода, стоявшие все это время, натолкнули москвичей на мысль о том, что тело убитого самозванца обладает каким-то магическим влиянием и именно с этим связаны ужасный «хлад и мраз». Тело откопали и предали огню. Автор «Нового летописца» засвидетельствовал финаль ный акт глумления над мертвым «Ростригою»: «Везоша его на Котел и его сожгоша» [149]. Так в пепел и прах превратилась жизнь того, в ком, по признанию Жака Маржерета, «светилось некое величие, которое нельзя выразить словами» [150].

Толпа действует по своим законам. Раз начавшись, стихийное выступление разливается, как река в половодье, и ослабевает только перед одной преградой – силой. Быстрый успех и первая пролитая кровь придали силы, и толпа бросилась на новых врагов, тем более что их местонахождение не представляло секрета. Начались убийства и грабежи поляков и литовцев, приехавших на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек. Гости из Речи Посполитой были расселены по разным дворам в Москве. Это уже потом начальник царской охраны капитан Жак Маржерет профессионально заметит в своих записках неудачное расположение дворов Мнишков и их родственников, размещенных отдельно друг от друга. По его мнению, это доказывает, что многие, включая сандомирского воеводу Юрия Мнишка, были уверены в истинности царя Дмитрия Ивановича. «Я полагаю… что воевода привел бы большее войско со своей дочерью императрицей, чем было, – читаем в «Записках» Маржерета, – и изыскал бы способ разместить поляков вблизи друг от друга, вместо того, чтобы поселять их на значительном отдалении во власти русских». Но гости из Речи Посполитой мало думали о таких вещах: они веселились, как могли, и брали то, что хотели. Тягость постойной повинности, ложившаяся на плечи москвичей, не заботила их, как не заботит солдата ущерб, нанесенный завоеванному туземному населению. Как оказалось – зря: первоначальная приветливость москвичей и открытость к гостям очень скоро сменились недовольством и ропотом.

Марина Мнишек ничего не знала о судьбе своего отца и других близких, находившихся в городе, А там на каждом дворе разгорались настоящие сражения. Толпа собралась у дворов воеводы Юрия Мнишка, других Мнишков, Вишневецких, Тарло, Стадницких. Все, что им оставалось, защищаться любой ценой, благо что в свите каждого знатного пана было несколько десятков, а то и сотен хорошо вооруженных жолнеров. Автор «Дневника Марины Мнишек» как раз находился в это время среди защитников двора сандомирского воеводы. Он описал, как сначала нападавшие заперли ворота того двора, где остановился воевода Юрий Мнишек, воспользовавшись происходившей сменой караула, когда новая охрана еще не успела заступить на свой пост. Дальше одни собирались с силой, чтобы начать наступление, и тайно окружали двор, а другие собирались с духом, чтобы сражаться против нападавших. На дворе сандомирского воеводы надеялись на «мощные каменные кладовые», в которых можно было бы укрыться. Уже подкатили пищаль и изготовились стрелять по дому, но в это время подоспел отряд во главе с думным дворянином Михаилом Татищевым. Автор «Дневника» не зря называл этого московского «сенатора» «первейшим изменником и предводителем того дела», ибо Михаил Татищев ехал уже из Кремля, где при его участии были убиты Петр Басманов и царь Дмитрий Иванович. Ко двору бывшего царского тестя он явился уже не убивать, а договариваться, пригласив парламентера сандомирского воеводы. В «Дневнике» рассказывается, что Михаил Татищев передал воеводе Юрию Мнишку, что «изменник», то есть царь Дмитрий Иванович, казнен: «Ныне жизни его и царствованию его конец пришел». Воевода же обвинялся в том, что «был его опекуном». Татищев милостиво соглашался оставить в живых как самого Юрия Мнишка, так и его дочь. С тем и отправил назад парламентера, старшего слугу воеводы Станислава Гоголиньского: «Пусть хвалит Бога и уже далее ничуть не страшится, что ему причинят вред. И дочь его со всеми людьми мы сохраним в здравии» [151].