Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 39

На рассвете начинается первый день, начало той череды дней, которая одним и тем же ходом и ритмом перебирается в осень. Под неоспоримо принимает на себя верховное руководство, Жук помогает ему словом и делом. Брюнн и я первую неделю приставлены к коровам, чтобы отчистить их заскорузлую шкуру на шлезвиг-голштинский манер, Баварец и Головастик при лошадях, чтобы и там то же самое выполнить на баварский манер. Добряк Хильдебрант, «душа-человек», называет его Артист, со старой винтовкой, багинет которой опасно поблескивает, ходит от одной пары к другой. В остальном царит свобода – пьянящая, теплая, ароматная свобода…

Две недели спустя начинается жатва. Под косит одним замахом так, что коса его словно поет. На ум мне приходит хольдеровская машущая крыльями жатка, когда я на него гляжу. Жук с обоими баварцами жнут следом, крестьянка, Брюнн, Хачек и я собираем хлеб и вяжем снопы. В первые дни, несмотря на всю радость, мы смертельно устаем, потому что стоит почти невыносимая жара.

Под сорок градусов! Если бы с моря постоянно не веяло прохладой…

Только Поду все нипочем, Под счастлив, Под дома!

– Ребятки, парнишки, – говорит он каждый день, – и когда-нибудь это все у меня будет снова, снова будет позволено? Ну нет, пусть будет, что будет: я все выдержу!

Конец рабочего дня в Голоустном! Мы сидим перед домом на скамейке, которую смастерил Артист, а под нами синеет слегка волнующаяся бесконечная морская ширь. Добряк Хильдебрант болтает о всякой всячине, хозяйка и нередко пара соседей слушают его внимательно и со страшным изумлением. Как добры все эти люди с нами, когда поблизости нет какого-нибудь Мышонка…

Вчера Хильдебрант принес листовку. Я ее прочитал. Она наполнена чудовищными ужасами, описаниями изнасилований женщин, отрубленных детских ручек – откровенно старый, глупый вздор.

– Вы такие злые! – удивленно восклицает крестьянка.

Я объясняю ей, что это неправда, что подобное пишут, чтобы солдаты с верой шли в бой и не бежали с войны.

– Что пишут ваши военнопленные? – спрашиваю я.

– У Нико, племянника, все хорошо, даже очень хорошо. И Иван, мой брат, пишет, что ему не на что пожаловаться.

– Вот видите! А знаете ли вы, что с недавних пор письма ваших пленных стали уничтожать в Петербурге, потому что в них сообщается о нас только хорошее? Чтобы ваша вражда, не дай бог, не пошла на убыль?

Один из крестьян чертыхается.

– Вот сволочи! – говорит он.

– Послушай, Под, – спрашиваю я, – скажи начистоту: хоть раз ты видел что-нибудь подобное, о чем пишут в этой газетке?

– Нет, – отвечает он спокойно. – А я на войне с самого начала. А вот высеченную казаками женщину видел в Восточной Пруссии собственными глазами!

Я перевожу.

– Да, казаки… – соглашается крестьянка.

– А ты, Брюнн? – продолжаю я.

– Нет, – помедлив, отвечает он.

– И что можно с этим поделать? – нервно говорю я.

– Покончить с войной! – резко отвечает Брюнн. – Это все война! Не воевать больше, вот единственный выход…

С берега Байкала доносится пение. Поют четыре девушки и двое парней, почти еще дети, они протяжно выводят песню ссыльных, которая улетает в море. Это песня «каторжников», одна из тех страстно-печальных песен, которые существуют у этого народа, потому что он, как никто иной, был закабален многие столетия.

– Но, – внезапно говорит Хильдебрант, – в конце концов вас, германцев, все-таки победят!

– Ну да, – отвечает Под, – и когда же? Велика премудрость, когда весь мир упросят, чтобы навалиться на одного…

Лето идет, листва краснеет. Брюнн с недавних пор становится все задорнее. С нами он больше не спит и с каждым днем делается все круглее.

– Деревенский воздух вам явно на пользу? – спрашиваю я его.

– Да, – отвечает он, ухмыляясь, – особенно в постели!

– Что вы об этом думаете, Хачек? – позже спрашиваю я.

– Разве вы ничего не знаете, фенрих? Он уже с месяц спит с хозяйкой. Кончится тем же, что и с Жуком, лопни мои глаза!

Почти каждый вечер я слышу, как он поет: «Не плачь, девчонка, о нем!..»

Листопад, поля лежат голые. Пять месяцев длится в Сибири время с момента сева до жатвы.

– Скоро все кончится, Под!

«Я должен постепенно подготовить его, иначе он этого не перенесет», – думаю я озабоченно. Он так пристально смотрит на меня, что меня его взгляд пронзает, словно ножом.

– Что?.. Что ты имеешь в виду, парень?

– Что скоро нам возвращаться в лагерь, Под!

Он разворачивается и отправляется к корове и лошади. Пойти за ним? Нет, в некоторых случаях безгласные животные лучшие друзья, нежели громогласные люди…

За три дня до отъезда Жука, несмотря на все его предосторожности, настигает судьба. Я один на дворе, когда входит крестьянин, крепкий, исполинского роста детина. По нему видно, что он проделал долгий путь, – в его правой руке суковатая дубина.

– Я ищу батрака, – устало говорит он, – германского пленного, берлинца. Он должен работать на этом подворье, сказали мне в Иркутске.

Прежде чем я успеваю предупредить Хильдебранта, тот сразу выкладывает:

– Да, он здесь. А зачем он тебе?

– Да так, ничего…

Некоторое время спустя наши возвращаются с поля. Жук, болтая, идет рядом с Подом, не ожидая беды. «Черт возьми! – думаю я. – Да он забьет его до смерти, этот детина…»

– Вон он, тот темноволосый, долговязый! – говорит Хильдебрант и указывает на него.

Грузный крестьянин приходит в движение и, вскинув руки, бросается к нему.

– Так это ты, – восклицает крестьянин, – ты?! Я уже несколько недель хожу, ищу тебя! Как мне отблагодарить тебя за все, что ты сделал для моего хозяйства! Корова с молоком, у свиньи приплод, народилось четверо телят… и, знаешь, брат, мальчонка – такой крепкий постреленок…

Когда мы возвратились в лагерь, Шнарренберг приветствует нас с непривычной теплотой.

– Я уж заждался! – говорит он. – Сил никаких нет.

Зейдлиц горячо жмет мне руку.

– Да, Шнарренберг прав, – говорит он со слабой улыбкой. – Мы успели крепко привязаться друг к другу. В нашей жизни возникла пустота, как только вы уехали!

Малышу Бланку значительно лучше. С недавних пор он немного покашливает, но…

– Нет, – весело говорит он, – одногодичники отлично ухаживали за мной, и я сердечно им благодарен…

«Любопытно, в нем появилось нечто, чего раньше не было, – ломаю я себе голову. – Он стал более робким, нежели прежде, – в чем же дело?»

В лагере между тем не произошло ничего особенного. Помимо упорных слухов, что наш лагерь из-за переполненности еще до зимы частично отправят, не было ничего нового.

– Ну хорошо, значит, снова поедем, – безучастно говорит Под.