Константин Михаленко - 1000 ночных вылетов Страница 39

— Что стоишь? Прикажи готовить самолет к вылету!

— Есть, товарищ генерал! Я выбегаю из штабной землянки и радостно кричу в темноту ночи:

— Техники! Оружейники! «Семерку» к боевому вылету!..

Обычный полет. И обычная цель — предмостные укрепления противника у реки Сож, на окраине Гомеля. И так же вокруг самолета мечутся ищущие лучи прожекторов и рвутся зенитные снаряды. Словом, все, как всегда. Постой, постой. Как это — «как всегда»? Неужели у тебя в каждом полете на месте штурмана сидит генерал, член Военного совета армии? А цель?.. Я бомбил укрепления фашистов в Ржеве и Вязьме, в Смоленске, Орле и Сталинграде — повсюду, куда только посылали полк. Но Гомель!.. Это же город моего детства и юности, город самых теплых воспоминаний и надежд, растоптанных войной… Цель — это враг. Враг, которого надо уничтожить. Враг, которого я ненавижу всеми клетками тела, умом и сердцем. Но Гомель!.. Бомбы должны угодить только в укрепления врага, только в доты и блиндажи! Почему непривычно вздрагивают на педалях ноги, почему вдруг пересохло горло и так тяжело сказать короткую фразу: «К атаке!»? А, понятно. Я не уверен в бомбардирских способностях генерала.

Чтобы лучше видеть цель, свешиваю голову за борт и перевожу самолет на снижение.

Внизу под крылом плывут извилистые нити окопов, ходов сообщений. Пора!..

— Бомбы, товарищ генерал!..

— Есть!

Вижу, как из-под крыла устремляются во тьму ночи «сотки», тут же заваливаю крен, и перед моим взором вспыхивают бомбовые разрывы. Еще больше свирепеют зенитки, темноту ночи секут огненные хлысты пулеметных очередей. Веду самолет со снижением на город, в тыл немцам, пытаясь по очертаниям определить названия улиц…

Так уже однажды было. Да, было на экзаменах в Гомельском аэроклубе. Мне тогда досталась пилотажная зона над излучиной речонки Ипуть, недалеко от места ее впадения в Сож. За плечами у меня был опыт нескольких самостоятельных полетов, первые навыки пилотажа. И от всего этого, от послушной податливости рулей и ощущения самолета, четко выполнявшего фигуру за фигурой, мне стало вдруг необыкновенно радостно. И мне захотелось поделиться этой радостью с любимым городом, показать свое умение людям. Незаметно для поверяющего я стал отклоняться к городу. Тогда мое своеволие стоило «тройки» за осмотрительность — один из элементов, определяющих качество техники пилотирования. А чем окончится теперь?

Уголками глаз наблюдаю за генералом. Он склонил голову на борт кабины и неотрывно следит за плывущими внизу улицами. Кажется, он не заметил отклонения, не замечает огня зениток. Тогда — ниже! Еще ниже!..

Вот внизу появляется громада здания управления железной дороги. Поворачиваю вправо. Иду над Ленинской, потом над Госпитальной, делаю виражи, и внизу уже Подгорная!.. Где-то здесь, под сенью старых яблонь, притаился в темноте наш дом. Живы ли сестренки и отчим? Делаю доворот вправо, нахожу улицу Парижской Коммуны, потом Волотовскую. Здесь живет мой дед, Константин Семенович. Впрочем, жил, а жив ли теперь, я не знаю…

— Решил советского генерала немцам показать, командир? — возвращает меня к действительности голос Виноградова. — Пора домой.

— Простите, товарищ генерал. Здесь мои родные…

— Понимаю, но все же — пора…

Я беру курс на восток.

После посадки на аэродроме молча иду вслед за генералом к КП. У двери он останавливается, поворачивается и неожиданно обнимает за плечи:

— Вот так, сынок! Такая она, война. И не мы ее хотели. Погоди, мы еще и в Берлин придем! И самого Гитлера за горло возьмем! За все он нам ответит… за все!

— Разрешите еще один вылет, товарищ генерал!

— Нет! Иди отдыхать.

— Я не смогу…

— Отдыхать! Это мой приказ. И не вешать носа! Завтра полетим с тобой в Москву. Доволен? А штурм города без нас не начнется. К этому времени мы поспеем. Это точно!

И опять я в Москве. У меня пять абсолютно свободных дней! Пять дней жизни в столице подарено мне.

Останавливаюсь на Таганке, у родителей Димы Тарабашина. Эта квартира служит постоянным прибежищем всем командировочным и отпускникам из нашего полка. Все гостиницы, как обычно, переполнены, а ехать через Москву и не задержаться в ней на пару дней — непростительная глупость. И почему-то никому не приходит в голову, что своим присутствием можно стеснить Димкиных родителей, внести какое-то неудобство в их и без того нелегкую жизнь…

Милые старики отдали в мое распоряжение Димину комнату. Из-за неплотно прикрытой двери ко мне доносятся звуки осторожных шагов и приглушенный разговор. Старики разговаривают очень тихо, наверно, боятся меня разбудить. А я не сплю. Лежу на постели, застланной свежими простынями, лениво перевожу взгляд со стены на окна и все еще не могу поверить, что сию минуту не прозвучит голос дневального: «Подъем!», не прибежит посыльный из штаба с приказом строиться, и мне не надо никуда спешить, не надо никуда лететь. За окном Москва! В раскрытую форточку слышны звонки трамваев, истошные вопли автомобильных гудков, шуршание шин по асфальту, шаги. Мирные, спокойные звуки. Может быть, и впрямь закончилась война?

«От Советского информбюро. Передаем утренние сообщения. После кратковременного перерыва войска Прибалтийского, Калининского, Западного и Центрального фронтов перешли в решительное наступление, — нарушает мои размышления Левитан. — Несмотря на упорное сопротивление врага, передовые части наступающих фронтов продвинулись на двадцать пять — тридцать километров. Освобождено от немецко-фашистских захватчиков около тридцати населенных пунктов. По предварительным данным, нашими войсками уничтожено и подбито двести три танка противника. Зенитной артиллерией и в воздушных боях сбито семьдесят шесть самолетов. Наши потери двадцать три самолета. На остальных участках фронта существенных изменений не произошло…»

Нет, война не закончилась! Мне известно, что скрывается за словами «существенных изменений не произошло». Одна, две, десяток человеческих жизней, конечно, не решают судьбу сражений, не делают решительной победы, но у человека одна жизнь. Только одна!

Наш фронт перешел в наступление. Значит, всю вчерашнюю ночь полк бомбил ближние тылы противника.

Значит, кто-то из ребят не вернулся с задания, кто-то уже не встанет в наш дружный строй. А я нежусь в постели, а я наслаждаюсь столичным комфортом. Надо что-то предпринять. Но что? К генералу Виноградову я должен явиться через пять суток. А если прийти сегодня, сейчас, прийти и сказать, что фронт перешел в наступление и мое место там… Прогонит. Безусловно, прогонит. А может, все-таки позвонить по телефону?