Сьюзен Сонтаг - Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963. Страница 39

В воскресенье днем прогулка до острова Сен-Луи; в воскресенье вечером – рыщущий, снежно-взбитый, чарующий перелет в Лондон, а затем сумасшедшая неделя приготовлений для возвращения во Францию, во время которой – чувствами – я не была ни здесь (в Париже), ни там, но будто оказалась подвешена в воздухе, все еще отказываясь верить.

В воскресенье вечером – 26 января – я вернулась (перелет показался бесконечным и унылым), дотащила чемоданы до комнаты, была половина второго утра, и нашла Г. в прежнем состоянии, а сама настолько отчаялась, что не сумела заставить себя поцеловать ее. Я жила под печатью проклятия в течение четырех дней перед своим приездом, она чувствовала те же чувства в продолжение четырех, пяти дней (она дала мне понять) после моего возвращения. Никакого секса – и, что еще хуже, та манера, с которой она отстраняется в кровати от всякого моего прикосновения…

С тех пор, а прошло уже тринадцать дней после моего возвращения, мы занимались любовью трижды или четырежды – однажды вечером в прошедший понедельник, очень красиво. И еще один раз с тех пор. Каждый день она работает в своей комнате по адресу бульвар С[ен]-Ж[ермен], 226.

Сейчас вечер субботы, она обедает с друзьями, хозяин, некто Сидни Лич, ответственен за то, чтобы она получила заказ на перевод, который бы позволил ей оставить «Трибюн». Десять вечера. Встречаюсь с ней в 11:00 в «Морском волке».

Не обедала. Читаю [роман Итало Звево] «Самопознание Дзено», который глубоко меня тронул.

Нужно еще раз сказать себе. Все кончено. По-настоящему: не то что Г. разлюбила меня, ведь она никогда меня не любила, но то, что она перестала играть в игру любви. Она не любила, но мы были любовницами. Это ушло, иссякло, с тех пор как мы переехали в этот проклятый гостиничный номер, роящийся ее призраками, ее воспоминаниями об Ирэн [Форнее]. Мне тошно оттого, что она стала испытывать ко мне неприязнь и даже не чувствует себя обязанной скрывать это. Она неприкрыто груба, как в тот день, в пятницу, когда она выбежала, хлопнув дверью перед моим носом, после ланча в «Боз-ар». Оскорбления, тычки, гримасы. И ни ласкового слова, ни единого объятия или рукопожатия или нежного взгляда. Короче, она считает наши отношения абсурдными, я неприятна ей, она больше не хочет меня. И вправду это абсурдно.

…Крестная мука в последние две недели… Должно быть, я это заслужила. Любовь смехотворна. Чувствую горячие приливы + головокружение; в четверг вечером у меня действительно была лихорадка, и всю среду я провела в постели – Г. купила и принесла съестного, прежде чем уйти в полдень.

Mon coeur blessé…[19]

А в четверг днем я была приглашена в ее комнату, в комнату Ирэн (обе комнаты – ее и Ирэн), чтобы помочь с редактированием, с переводом. Боже мой, не хочется вспоминать! В тот вечер я иду в страшный снегопад – мне так жарко, так жарко – встречаюсь с Хиллари + Джоном Флинтом + потом с первой ракеткой Монако, а потом наше свидание в 12:30 в «Два маго» – такая слепота + болезнь любви и разорванность, я едва это вынесла.

Вчера было получше, во вторую половину дня с Моникой + Ирвином – я даже немного забылась, вышла из кровавых развалин своей личности в интеллектуальных потугах говорить по-французски. Но зато после! Г. увлеклась самосозерцанием и советами а-ля Сен-Жермен-де-Пре вместе со своей подругой Реджи. Да еще эта неописуемая «вечеринка» в Пасси с 4 до 6…

Взгляни на вещи трезво, малыш. С тебя хватит…

Г. думает, что она декадентка, потому что вступила в связь, не интересующую ее ни физически, ни эмоционально. Насколько же декадентка я сама, если знаю ее истинные чувства и все же хочу ее?

«…они находят… что этот любовник совершил непростительную ошибку, коль скоро он не смог существовать, – и сходят вниз, держа в руках его чучело» («Ночной лес»).

Не знаю, лучше ли мне, или же я утратила чувствительность. Но есть покой в определенности, даже если это обреченность или неизбежность отказа. Думаю, что мне все-таки лучше. Я смотрю на все под другим углом – вместо того чтобы ожидать всего и отчаиваться всякий раз, как получаешь меньше, я теперь ничего не ожидаю, а иногда, получив совсем немного, испытываю почти что счастье.

Отдала Г. «Сочинения» Натаниэля Уэста и начала читать «Жизнь в мечтах Бальзо Снелла», книгу смешную, мучительную и очень изысканную. Закончила «Дзено».

Ф. в Нью-Йорке, в бессмысленных поисках работы. Мне все неприятнее писать ему, я перестала писать ежедневно, и днями ношу в кармане полупальто скомканные, незаконченные письма.

Мысль о возвращении к прошлой жизни даже не кажется мне теперь дилеммой. Я не могу, не буду. Я говорю об этом без напряжения.

Бросающая и брошенный, tombeuse и tombe. Как сложно протянуть руку сквозь паутинную занавеску. Все эти годы я не могла этого сделать, мне не хватало решимости.

А сейчас все так просто – я уже по ту сторону, и невозможно вернуться.

Брак подобен безмолвной охоте парами. Мир состоит из пар, у каждой свой домик, каждая блюдет свои узкие интересы + варится в собственном мирке – это самая отвратительная вещь на свете. Нужно избавиться от исключительности супружеской любви.

Вчера Г. сказала нечто удивительное относительно огромной библиотеки Сэма В., а именно что такое собирательство книг подобно «браку из желания спать с супругом».

Верно…

Пользуйтесь библиотеками!

Мы поселились в квартире Вулфенстайна на два месяца – отказываюсь понимать, почему она все-таки хочет жить со мной, учитывая ее чувства и настроения…

…Вчера (ближе к вечеру) я отправилась на свой первый парижский коктейль, который устраивали у Жана Валя [1888–1974, профессор философии в Сорбонне], – в обществе мерзкого Алана Блума. Валь вполне соответствовал моим ожиданиям – маленький, худой, птичьего вида старик с жидкими белыми волосами и широким тонким ртом, скорее красивый, таким будет Жан-Луи Барро в 65 лет, но страшно distrait[20] и неухоженный. Мешковатый черный костюм с тремя большими дырками сзади, через которые просматривалось (белое) исподнее + он только что пришел после вечерней лекции о [Поле] Клоделе в Сорбонне. У него высокая красивая жена-туниска (с круглым лицом и гладко зачесанными назад волосами), раза в два младше него, лет 35–40, по моим оценкам, + трое или четверо маленьких детей. Еще там были Джорджо де Сантильяна [историк науки в Массачусетском технологическом институте\ два японских художника; худощавые пожилые дамы в меховых шапках; человек из [журнала] «Preuves»; дети постарше – будто сошедшие с картин Бальтуса, в костюмах для Масленицы; человек, похожий на Жан-Поля Сартра; и множество других лиц, чьи имена ничего мне не говорили. Я беседовала с Валем и де Сантильяной + (неизбежно) с Блумом. Квартира – на улице Пелетье – фантастична: на всех стенах наброски + рисунки + картины, сделанные детьми и друзьями-художниками; темная резная североафриканская мебель; десять тысяч книг; тяжелые скатерти; цветы; картины; игрушки; фрукты – очень живописный беспорядок, подумалось мне.