Александр Гусев - Гневное небо Испании Страница 39

Бой — творчество летчика. И его выигрываешь, если в совершенстве владеешь техникой, машиной, чувствуешь ее и умеешь работать вместе с ней, как собственными руками и ногами на земле.

Но даже идеальное овладение самолетом и техникой пилотирования еще не дает военному летчику полной гарантии победы или безопасности. Слишком много тех компонентов, из которых складываются вводные в бою. Достаточно пилоту посмотреть направо, а потом вперед, как нередко именно с левого борта его атакуют. Если резко выйдешь на вертикаль или пойдешь в пике, то машина в силу инерции зависнет, потеряет скорость, станет мишенью. При таком положении мастерство не всегда выручит. Тут дело случая, может быть, в известном смысле интуиции, в умении охватить широкую полосу воздушного пространства периферическим зрением.

Известно также, что пилот, ведя бой в предельном напряжении всех физических и моральных сил, утомляется, изматывается. После боя он нередко выходит на аэродроме из кабины мокрый и распаренный, словно час пробыл на верхней полке в бане.

Сохранилось у меня такое ощущение: выйдя из этого боя, в каком-то совершенно непонятном для себя состоянии отрешенности от всего окружающего, я подал сигнал «Сбор». Пошел на свой аэродром. За мной — ребята из эскадрильи. На последнем дыхании посадил машину, зарулил на свое место и тут почувствовал: не только самостоятельно вылезти из машины, но и рукой пошевелить не могу. Будто стал я свинцовым. Руки и ноги противно дрожали, в голове — чудовищный гул, от которого, казалось, она вот-вот расколется. Отвратительно посасывало под ложечкой, тошнило. В глазах медленно плавали темные круги.

Около меня появились врач, начальник штаба Кригин, мой техник Хосе. Они то ли тащат, то ли стараются помочь мне выйти из кабины и говорят, говорят, а что — понять не в силах. Стоя на обеих плоскостях, они не могут управиться со мной. Не тормошат, а нагибаются и снова спрашивают, спрашивают. Чувствую себя по-дурацки и в то же время ничего не могу поделать — не соображаю, что же им от меня нужно. Наконец будто тонкая звенящая струна оборвалась где-то в мозгу — и я вслушиваюсь в голос Михаила Викторовича, начинаю вроде бы осознавать слова:

— Александр Иванович… Александр Иванович… Как себя чувствуете? Александр Иванович… Вы ранены?

Ответить сразу не могу. В горле застрял шершавый ком. С трудом проглатываю его.

— Вы ранены? Александр Иванович…

— Н-нет… — отвечаю. — Я не ранен.

— Слава богу!

— Почему вы спрашиваете? — начинаю приходить в себя я.

— Посмотрите на свой самолет, — говорит Кригин и кивает на фюзеляж. — Посмотрите!

Ну, коль речь зашла о машине, силы ко мне начали возвращаться. Поднимаюсь. Мне все-таки помогают выбраться на плоскость, тяжело не то спрыгиваю, не то сваливаюсь на землю. И глазам своим не верю.

Да! Печальное зрелище… Впереди кабины пилота вырван с «мясом» кусок фюзеляжа, нет доброй половины переднего козырька, много приборов и сама приборная доска в двух местах пробиты. Четыре попадания в бронеспинку. Если бы не она, вряд ли я стоял бы сейчас рядом с товарищами. Хосе насчитал всего тринадцать пробоин. Самочувствие? Его словами не выразить. А у товарищей по бою? Похоже, что остальные ребята чувствуют себя ничуть не лучше. Очевидно, все пережитое в воздушном бою начинает сказываться теперь. Конечно, не страх владел нами. Мы не ощущали боязни ни в схватке, ни сейчас. Это был результат колоссального нервного перенапряжения.

На каждом самолете эскадрильи было по нескольку пробоин: от двух на машине Николая Иванова, нашего наставника, до пятнадцати на самолете Евгения Соборнова.

И самое тягостное: на базу, сколько мы ни ждали, не вернулось три летчика. Словно потерянный, вглядывался я в безоблачное небо, вслушивался — напрасно. Машины Алексея Ильина, Ильи Базарова и Андрея Микуловича не появились.

Видя наше подавленное состояние, Кригин, покачивая седой головой, негромко выговаривал нам:

— Сынки вы мои дорогие… Что ж это вы про всех, кто не вернулся, сразу самое плохое думаете? Помяните мое слово, еще все может хорошо закончиться.

Ребята кивали, слушая его, но больше из вежливости. Сами думали: в таком тяжелом бою все могло случиться…

Михаил Викторович продолжал свое:

— Я на фронте с первого дня войны, многое успел повидать. И раньше бывало, что после напряженного воздушного боя не все летчики приходили на свой аэродром — на другие, ближние садились. Причин для этого сколько угодно.

— Какие же? — не вытерпел кто-то из ребят.

— Да хоть такая… Растерялся после трудного первого боя, пристроился к другой группе. У второго самолет поврежден. Видит — не дотянуть до своего аэродрома. Поневоле садится на ближайший.

— Это точно, — поддержал Николай Иванов начальника штаба. — Вот у нас в эскадрилье месяц назад такой случай был…

Николай с жаром начал рассказывать о благополучных возвращениях пилотов, которых давным-давно считали погибшими. На примеры он не скупился. Однако мне подумалось, что подобные истории очень приятно слушать, когда рядом с тобой уже сидит товарищ, за чью судьбу ты так сильно волновался… Но сердцем я искренне поверил словам Николая. Не водилось за ним лжи даже в утешение. Приободрились и ребята. Слова старых и бывалых воинов поддержали в нас надежду.

Михаил Викторович напоминает мне, что пора звонить на КП ВВС.

Докладываю Птухину о воздушном бое, состоянии летчиков, повреждении материальной части. Сообщаю и о том, что трое пилотов не вернулись на базу. С нетерпением жду, что скажет Евгений Саввич. Ведь ему с КП должно было быть хорошо видно, какие самолеты подбиты, а кто ушел с поля боя только поврежденным.

Но Птухин ничего не сказал. Я услышал, как он тяжело вздохнул. От этого вздоха меня бросило в жар. Затаив дыхание, жду ответа. Сажусь на пододвинутый Кригиным стул и ладонью прикрываю глаза, в которых продолжают плыть темные круги.

— Гусев, — послышалось наконец в трубке, — на аэродроме в Каспе приземлились двое ваших — Ильин и Базаров. Летчики здоровы. Самолеты имеют пробоины. Ремонт займет несколько часов.

— Спасибо, Евгений Саввич! А Микулович? Что известно про Микуловича? Где он? Вы знаете?

— Да, знаю… Микулович… погиб.

— Что? — переспросил я и почувствовал, что к горлу подкатил тяжелый ком.

— Видимо, Андрей был убит в воздухе. Он не выводил машину из пикирования. Повторяю: никаких попыток вывести самолет из пикирования не предпринимал… Ты слушаешь, Александр Иванович?

— Да…

— Так вот, — вздохнул Евгений Саввич, — передай летчикам… Да и сам тоже не падай духом. Очень жаль Андрея… Только ведь ехали вы на войну. Понятно?