Вадим Прокофьев - Петрашевский Страница 39

Или тот же вольнослушатель университета Катенёв. Он в трактирах проповедует атеизм, готов совершить цареубийство, строить баррикады.

Эту пропаганду нужно всячески расширять, а уж потом готовить революцию.

Петрашевский не забывает и о легальной стороне пропагаторской деятельности. Изобличать неправды правительственных чиновников, продажных судей, на всеобщее обозрение выносить леность и нераспорядительность министров, не оставлять без внимания ни одно нарушение законности.

Вот программа, которую он предлагает своим приятелям и которую проводит в жизнь сам.

Антонелли решил, что он достаточно близко сошелся с Петрашевский, чтобы проникнуть на заветные «пятницы», когда съедутся гости.

Но Петрашевский упорно не приглашает его. Михаил Васильевич стал осмотрительней. Что-то его удерживает от приглашения Антонелли, хотя они встречаются почти ежедневно, вместе засиживаются в клубах, обедают по ресторанам. Антонелли нередко бывает и дома у Михаила Васильевича. Знаком кое с кем из его посетителей. Петрашевский с ним откровенен. Но в последнее время все его добрые знакомые как сговорились:

— Будь осторожен!

— Предупреждаю!..

— Вы играете с огнем!..

Конечно, это вздор. Ничего противозаконного у него в доме не происходит. Мало ли подобных сборищ в Петербурге! Вон у Иринарха Введенского. Ханыков там бывает и говорит, что очень сходно с коломенскими «пятницами». И все же не то Третье отделение, не то полиция старается подсунуть к нему своих агентов. Только они глупы.

И кого только держат на жалованье шпионов?

Заявляется один такой с предложением вызывать духов. Требует, чтобы при этом все, кто будет в квартире, имели бы при себе оружие.

Нашел глупца. Явись только с оружием—схватят, обвинят в заговоре, в тайном собрании, и никто не поверит, что люди образованные собрались глядеть духов.

Ничего, Петрашевский пообещал господину, что если «духи» сделают какую-либо, неприятность, то первым убит будет он.

Вообще его особа стала что-то слишком заметной. Если раньше недоброжелатели еще с лицейской скамьи пробавлялись разными анекдотиками насчет его длинных волос, парика и предерзостных ответов начальству, то теперь он сам слышал в клубе разговор двух каких-то господ:

— На Невском пускает фейерверк, ну, вестимо, толпа. А он в нее как в воду ходит, знакомится, к себе заманивает…

— Э, брат, про этого Буташевича я и не такое слыхал! Говорят, во время богослужения явился в собор в женском одеянии. Конечно, маскарад тут же обличили. Переполох, смех, шутки, а богохульник и рад, раскланивается, раздает карточки визитные.

Какие дикие нелепости! Но за этими анекдотами скрывается одно — стремление высмеять пропагаторство, предостеречь против него.

11 марта 1849.года. К вечеру подморозило. Лошадь расползается всеми четырьмя ногами и беспомощно ржет.

В Коломну Антонелли попал только к 10 часам. Сунулся было в парадную дверь — заперта. Толкнул ворота. Они распахнулись. Ни дворника, ни слуг.

Черная лестница неожиданно оказалась освещенной ночником, и в окошке, выходящем на нее, тоже стояла свеча.

Антонелли насторожился. Этот ночник и свеча здесь неспроста. Если позвонить, то хозяин через окошко увидит гостя. Нежелательного могут и не принять — слуга скажет «дома нету-с».

Антонелли прижался к косяку двери и потянул за ручку звонка.

Открыл Петрашевский.

В просветы между плечами и головой хозяина Антонелли увидел знакомую комнату, столы и человек десять гостей.

Петрашевский был удивлен, немного встревожен, но отказать не мог, не было причин, тем более если Антонелли явился с задней мыслью.

Антонелли встретили настороженным молчанием, только ложки звякали в стаканах.

Пауза затягивалась.

Антонелли не проявлял любопытства, не разглядывал гостей. Взяв стакан чаю, он с усмешкой рассказал, как извозчик вывалил его из саней и чуть было не переломал ноги.

Общий разговор не возобновлялся.

Толль под руку с Петрашевский удалился в кабинет.

Антонелли понял — говорить будут о нем.

Оставаться дальше в гостиной он просто не мог: или раскланяться и уйти совсем, или… «ход конем»!

Шпион распахнул двери кабинета.

Петрашевский посмотрел на него исподлобья, Толль прервал беседу на полуслове.

Судьбу доносчика решали секунды. Но он сумел найти нужный тон и нужные слова. Заговорил о безделицах, подсмеивался и ожидал.

Петрашевский, встревоженный подозрениями Толля, который уже несколько раз встречал Антонелли в его доме, немного успокоился. А Толль, забыв о своих предположениях по поводу нового гостя, пустился с ним в откровенную беседу.

Еще долго гости Петрашевского, улучив момент, брали хозяина под руку и удалялись с ним в кабинет.

Наконец все угомонились, и Петрашевский предложил Толлю произнести давно заготовленную речь «О ненадобности религии в социальном смысле».

Толль говорил просто, но увлеченно, — видимо, его давно занимали вопросы происхождения религии, ее месте в общественной и социальной жизни народов.

Антонелли старался не пропустить ни слова. Многие мысли Толля были ему малопонятны, и он записывал их целиком, другие только конспектировал. Никто не обращал теперь внимания на агента.

Делали заметки на бумажках, готовились возражать оратору.

— Человек, чувствуя свое несовершенство, старается представить себе что-нибудь высшее, подобное ему по образу, но обладающее всеми совершенствами в высшей степени. Представляя себе подобное существо, человек ощущает в себе какое-то давление, как бы страх, чувство, которое приходилось испытывать каждому среди дикой страны лицом к лицу с каким-нибудь дивным созданием природы, например со скалою, составленною из множества камней, как будто чудом держащихся друг за друга, и покрытою пеленою какой-то… дикости, неприступности и вместе с тем величия. Это-то чувство давления, страха и принимают все за религиозное чувство. Является человек с светлым, гениальным, умом, который придает фактивность этому чувству страха, охватывающему массу народа, и направляет его к какой-нибудь цели: таким образом является религия. Тут является вопрос, действует ли этот человек из каких-нибудь видов или из чистого убеждения. Человек действует решительно из видов. Фактивная религия, действуя на мораль человека, не только не нужна в социальном смысле, но даже вредна, потому что она подавляет развитие ума и заставляет человека быть добрым и полезным своему ближнему не по собственному его убеждению, а по чувству страха наказания, следовательно, она убивает и нравственность.