Изабелла Аллен-Фельдман - Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает Страница 4

У сестры в театре очередные неприятности. Недавно она получила новую роль в какой-то пьесе из дореволюционной жизни. «Играю очередную блядь», – сказала она в ответ на мой вопрос, но это не столь важно. Важно, что эту роль у нее хотят отнять и передать другой актрисе, которая поступила в труппу совсем недавно. Имени ее я не запомнила. Кажется, сестра его и не называла, употребляла одни лишь нелестные эпитеты. Запомнила только, что она тоже из Таганрога. Интересное совпадение. Сестра очень возмущалась, что соперница, будучи чуть ли не вполовину моложе ее, уже получила звание народной артистки, здешнюю la plus haute récompense[7]. «Знаю я, каким местом она народную заработала!» – кричала сестра и хлопала себя по этим самым местам. В самом деле – непонятно. Сестра трижды получала премии от самого Сталина, ее знает вся страна, и при этом она до сих пор официально не считается народной актрисой. Странно. Разделяю ее негодование, оно кажется мне справедливым. Не знаю, какими достоинствами обладает ее соперница, раз смогла получить звание народной актрисы в тридцать лет, но в том, что сестра это звание давно заслужила, у меня нет сомнений.

Мир театра и актерства вообще, до недавних пор представлявшийся мне чем-то возвышенным, одухотворенным, после рассказов сестры потерял свой блеск и пр. Увы, везде одно и то же – интриги, происки, склоки. В театр сестры недавно пришел новый режиссер. «Наша новая метла хуже любого топора!» – жаловалась мне сестра. Не понимаю, почему при своей неимоверной славе и благоволении власть имущих, сестра занята всего в трех спектаклях, причем в далеко не главных ролях. Сестра объясняет это двумя причинами – интригами и антисемитизмом, который, не будучи официально провозглашенным, тем не менее присутствует, по ее выражению, «на всех уровнях». Не могу судить обо всех этих уровнях, но я, прожив здесь совсем немного, уже дважды успела услышать в свой адрес выпады подобного характера.

Сдается мне, что существует и третья причина, превосходящая две другие, – это характер моей сестры. Она, как роза, которой можно любоваться только на расстоянии. Стоит дотронуться – и сразу же уколешься. Не могу верно судить за глаза, но вряд ли следует называть режиссера «Прокрустом от искусства» и заявлять, что он не стоит даже плевка Станиславского и что у него творческий климакс. Надо вести себя дипломатичнее, особенно с теми, от кого зависишь. Дипломатичности сестре от отца совсем не досталось, а то бы она уже была трижды народной актрисой. Сестра жалеет о том, что ушла из прежнего своего театра. Хочет вернуться, говорит, что Ирина зовет ее туда, но очень сложно возвращаться обратно. Догадываюсь, что сестра перед уходом могла громко хлопнуть дверью, она это умеет.

Были в Большом театре. Нынче принято говорить просто – «в Большом», опуская слово «театр». Сидели в партере, вся сцена как на ладони. Смотрели ту самую «Шопениану», которую я когда-то видела в Мариинском театре. Восторг! Музыка, танец – все восторг! Сестра под занавес прослезилась. Сказала, что чувствует, что это было прощание со сценой ее подруги. Я в шутку порадовалась за сестру (и не в шутку тоже), сказала, что театральным актрисам, в отличие от балерин, можно долго оставаться на сцене. Сестра почему-то почувствовала себя оскорбленной, и всю обратную дорогу мы ехали молча. А мне так хотелось поделиться с ней своими впечатлениями! Сейчас она рассказывает кому-то по телефону о том, как божественно танцевала ее подруга, а я сижу в своей комнате и жду, когда она закончит разговор, чтобы объясниться с ней и поблагодарить за доставленное мне удовольствие. Только сейчас, пока дописывала предыдущую фразу, поняла, что и в самом деле сказала бестактность. Вышло так, словно я намекаю на то, что сестре пора оставить сцену. Ни о чем таком я не думала, но слова мои могли быть поняты именно так. Увы, мы обе уже немолоды, а не мне ли знать, как болезненно воспринимаются даже намеки на возраст. Следом за бестактностью я совершила глупость. Следовало попросить прощения прямо там, в зале. Тогда бы и настроение у нас обеих сейчас было другим.

Телефон звонит беспрерывно, сестра от него не отходит. В паузах между звонками звонит сама. Говорит одним и тем же приветливым голосом, но по выражению лица я сразу догадываюсь об отношении к человеку. С Норочкой, Леночкой и Ниночкой разговаривала с улыбкой, слушая поздравления Михаила Михайловича и Ларисы Ароновны, морщилась, а после незнакомого мне Бориса Ивановича плюнула на пол, растерла ногой и выругалась. Я хотела посоветоваться по поводу того, что мне лучше надеть, но в ответ услышала: «В нашем возрасте, милая Белла, не молодит ни одежда, ни ее отсутствие. Надевай что хочешь, кроме Нюркиного фартука, у нее привычка в него сморкаться». Нюра – это приходящая прислуга. Сестра хотела подарить ей духи (фиалковые, отдаленно напоминающие Magie), но Нюра сказала, что лучше дать ей денег, потому что духи все равно выпьет муж. Сестра рассмеялась и добавила к подарку какую-то сумму, судя по выражению Нюриного лица – весьма значительную. Отношение к деньгам у сестры разнится в зависимости от настроения – то она швыряется ими в полном смысле этого слова, то ворчит по поводу лишней потраченной копейки. С нетерпением жду, когда начну получать пенсию. Меня никто не попрекает, да и не за что меня попрекать, но, имея постоянный собственный доход, пусть даже и небольшой, чувствуешь себя увереннее…

Удивительно, что здесь принято поздравлять телеграммами даже тех, с кем живешь в одном городе. Можно же позвонить или явиться лично.

На людях, в компании знакомых сестры, чувствую себя очень неловко. Знакомясь со мной, некоторые люди называют себя и делают паузу. Они ждут от меня какой-то реакции, ждут, что я их узнаю, скажу, что польщена знакомством и пр. А я не знаю, что им сказать. Даже восхищение выразить не могу, потому что восхищение должно быть адресным. Сестру забавляет не столько мое смущение, сколько смущение тех, кто не получил от меня положенной порции восторгов. «Так им и надо, – смеется она. – Пусть знают, что за границей они никто, нули без палочек и галочек». Очень гордится похвалой американского президента Рузвельта, но больше всего тем, что Сталин сказал какому-то известному актеру: «ты, в отличие от Раневской, все свои роли играешь одинаково».

Во время встречи Нового года запоздавшая гостья приняла меня за сестру. С потрясающей, должна заметить, бесцеремонностью. Всплеснула руками и громко воскликнула: «Фаина, что вы с собой сделали?!» Когда я ответила, что я не Фаина, а ее сестра, то в ответ услышала: «Ну да, вы гораздо моложе». Сестра не стала уточнять, что на самом деле я старше ее. Она окинула мою собеседницу оценивающим взглядом, словно видела ее впервые, и сказала с показным сожалением: «Вы, Тамара, совсем уже ослепли, если меня с сестрой спутали. Ничего не поделать, годы берут свое». Тамара, выглядевшая лет на сорок – сорок пять, покраснела, но ничего не ответила. Чуть позже сестра отвела меня в сторону и начала рассказывать длинную историю своих отношений с Тамарой. Рассказывала она сбивчиво, к тому же ее то и дело кто-то перебивал, поэтому я ничего не поняла. Запомнила только, что от Тамары лучше держаться подальше, потому что она, как выразилась сестра, «такая змея, которая хуже любой ехидны».

Не перестаю удивляться тому, что здесь принято спрашивать не только, где была куплена та или иная вещь, но и за сколько. «Сугубый моветон», как говорила наша классная. Я не запоминаю цен, но, если меня расспрашивают настойчиво, называю какие-то цифры. Франки с фунтами тут же переводятся в рубли и неизменно следует сравнение с местными ценами. Здесь, как мне кажется, все что-то продают. Даже сестра этим занимается – то помогает кому-то из знакомых сбыть кофточки, то предлагает итальянские чулки, которые какая-то Галочка (по рекомендации сестры – актриса от Бога и золотой человек) посылает ей из Одессы. Но самое удивительное то, что здесь не стесняются или не слишком стесняются просить уступить ту или иную вещь, которую человек уже носит. Моя черная сумочка вызывает у местных женщин чувство, близкое к вожделению. Едва ли не каждая третья интересуется тем, не уступлю ли я ей сумочку за деньги или в обмен на что-то. Одна дама предложила мне живого попугая, которого ее отец обучил разговаривать.

– Он очень способный, – уверяла она, обдавая меня терпким спиртным духом. – Он и ваше имя выучит, Белладонна Григорьевна…

Сама бы выучила для начала. Я не стала обижаться на нее, потому что бедняжка была пьяна настолько, что то и дело норовила свалиться со стула…

Оказывается, что я была неправа, когда не верила рассказам сестры о ее дружбе с Анной Ахматовой, той самой, которая написала «Как соломинкой, пьёшь мою душу». Сначала я удивилась тому, что она еще жива. Мне в юности она представлялась взрослой, многое пережившей женщиной. На самом деле, мы почти сверстницы – каких-то три года разницы. Затем я думала, что сестра преувеличивает, возводя простое знакомство в ранг близкой дружбы. Так часто бывает, когда речь заходит о выдающихся людях. Мой покойный муж в 1928 году был представлен Пуанкаре. Лет через пять это стало считаться «знакомством», а еще позже превратилось в «было время, когда сам Пуанкаре прислушивался к моим советам». Я в таких случаях старалась уйти подальше, чтобы не выдать себя взглядом или улыбкой. Надо уметь прощать людям их мелкие слабости. Что же касается дружбы сестры с Анной, то это правда, сестра нисколько не преувеличивала. Их действительно связывают дружеские отношения, причем (редчайший случай!) в отношениях этих сестра довольствуется подчиненной ролью. Такой она бывает только с Анной и Полиной Леонтьевной.