Александр Теренин - Война – святее нету слова Страница 4

Впереди, справа, слева загрохотали разрывы снарядов. Взметнув в небо массу земли, они дробили ее на комки, превращали в пыль, возвращая назад черной лавиной: барабанящей, скачущей, шипящей.

Спустив раненного в воронку, Усачев закрыл его собой. Ему казалось, что время остановилось и в этой воронке на ничейной земле он уже целую вечность, и никогда не будет конца грохочущему шквалу разрывов, противному вою осколков и беспрерывно сыпящейся с неба пыли. Но смерч вдруг неожиданно прекратился. Стало тихо. Из короткого оцепенения его вывел слабый стон раненого. Повернувшись к нему, Усачев увидел бледное, осунувшееся лицо и тут же, не мешкая, расстегнул его комбинезон. Кровь, обильно пропитавшая гимнастерку, неприятно мокрела под руками, и ему пришлось повозиться, прежде чем он туго, как видел в медсанбате, обмотал грудь стрелка двумя пакетами. Затем, осмотрев голову раненного и обнаружив еще одну кровоточащую рану, не раздумывая, пустил в дело половину пакета, оставленного для себя, и только после этого взялся за свою рану. Закончив перевязку, Усачев в изнеможении откинулся на спину и закрыл глаза. Его тошнило, кружилась голова. Оглохший от взрывов и ослабевший от потери крови, он медленно приходил в себя, постепенно ощущая окружающую его реальность. Вначале ему показалось, что в голове стоит какой-то звон, как это уже не раз бывало после контузии. Но затем понял, что этот надрывный низкий гул, медленно нарастая, наползает с той стороны балки. «Танки!» – сразу же угадал Усачев и неожиданно для себя удивился тому, что это его не испугало. Он не вздрогнул, не вжал голову в плечи, как это было в сорок первом, когда одно только это слово порой вносило растерянность и сумятицу в целые подразделения. Но два года войны многому его научили. И уметь держать себя в руках, и не позволять овладевать собой тем чувствам, которые, если ты вовремя не схватишь их в кулак, обволокут тебя, как щупальца спрута, сомнут твою волю и сознание и всего тебя сделают слизняком. Два года на передовой – это не два года жизни и даже не та уравниловка – день за три. Там, бывало, за час такого насмотришься и натерпишься, что и в двадцать четыре часа не отойдешь. И потому не случайно то, что ранее казавшееся невероятным, сверхчеловеческим и просто невозможным, за эти два года стократ повторенное простым советским человеком, стало обычным ратным делом. Оно вросло в сознание, отложилось там, впиталось в кровь, стало неотъемлемой частью характера человека, носящего звание – солдат!

Усачева испугало другое: рядом с ним был раненый, которого он просто обязан был спасти, потому что кроме него в данный момент этого никто не сделает, а еще потому, что все, что он сделал сейчас, делал на виду безусых, не нюхавших пороха солдат, для которых его поступок, быть может, и он верил в это, будет тем примером героизма и отваги, который вселит в них уверенность и мужество отстоять тот рубеж, где сегодня их поставила Родина! Расстегнув ворот гимнастерки и поправив каску, Усачев принял решение ползти возле воронок. Он по опыту знал, что бушевавшие полчаса взрывы или сдетонировали или раскидали «посаженные» рядом мины. А это уже был шанс, который, даже если он один из ста, на войне со счета не сбрасывают. Не мешкая, Усачев вытащил раненного из воронки и, сориентировавшись в направлении, начал свой отчаянный и опасный путь на виду у всего полка, с волнением наблюдавшего за каждым движением старшины. До позиций оставалось немного, когда вдруг на его пути пролегла старая грунтовая дорога, слегка приподнятая над полем. Заросшие пахучей полынью и репейником осыпавшиеся откосы были невелики, но для теряющего силы Усачева они стали серьезной преградой. Дважды он попытался перетащить раненного через злополучный кювет, но каждый раз, теряя силы, сползал вниз, бессильно тыкаясь лицом в полынь и пустырник. Наконец, собрав последние силы, он ухватился одной рукой за что-то твердое и, поддерживая другой раненного, стал подтягиваться к этой опоре. И тут среди грохота взрывов и рвущихся мин он услышал под рукой сухой металлический щелчок…

Опасность всегда держит человека в особом напряжении, обостряет его реакцию, ускоряет движение. В доли секунды он понял, что под рукой сработал взрыватель, и сейчас его жизнь и жизнь стрелка зависят от одного единственного решения, которое он должен принять немедленно, не раздумывая. Срок жизни сработавшего взрывателя – секунды. Решай! Одной уже нет! Вторая на исходе, остается последняя, после нее жизни нет! Решай!

Вдавив правой рукой предательскую опору в землю, Усачев мгновенно прикрыл раненного своим телом, ткнувшись каской в горькую полынь, внезапно полыхнувшую ярким светом…

…Уже давно где-то пробило полночь. Забралась в зенит яркая луна, залив бледно-молочным светом раскинувшиеся за рекой поля. Затихли деревенские звуки. А на узкой скамейке у реки все еще вспыхивали табачные светлячки.

Закурив еще одну, неизвестно какую по счету папиросу, Усачев зябко повел плечами.

– Под этой деревней для меня война закончилась. Без руки – не вояка. Правда, и счастье я тоже тут нашел. Пока лежал в полевом госпитале, сестричку, которая меня выхаживала, в жены присмотрел. Вот уже скоро сорок лет в мире живем. В этом году отпуск опять решили у ее стариков провести. Так что памятна для меня эта деревня со всех сторон, как ни говори.

Потрясенный рассказом Усачева и тем, что ко всем этим событиям, происходившим сорок лет назад возле той деревни, он, может быть, имеет самое непосредственное отношение, Анатолий Петрович несколько минут, жадно затягиваясь сигаретой, потом тихо спросил:

– Старшина, а внешность стрелка вы не помните?

– Внешность? – переспросил Усачев, – Нет, внешность не запомнилась. Помню, только лицо все в крови было. Я вначале испугался, когда взялся за перевязку, а потом разобрался, что у него половина уха оторвана. А так парень как парень и, видать пороху на войне уже понюхал. Я, когда грудь ему перевязывал, орден Красной Звезды на гимнастерке приметил. После госпиталя я пытался узнать, что стало с ним, да кто что скажет, когда я ни имени, ни фамилии его не знал. Может, выжил, как я, а может, и нет. Уж больно плох он был, без сознания все время.

С трудом подавив спазм, схвативший его за горло, и чувствуя, что вот-вот сердце выскочит из груди, Сивалев глухо произнес:

– Выжил он, старшина! Выжил! И орден этот у меня в то время был, и половины уха не хватает, и самолет тот, что недавно возле этой деревни нашли – мой! Командир погиб, а я вот, выходит, благодаря вам, живым остался.

Усачев резко повернулся, стараясь в лунном свете получше разглядеть Сивалева. Несколько секунд он молчал, потом, растягивая слова, сказал:

– Значит, судьба нам с вами вновь свидеться. А ведь я, грешным делом, думал, что из четверых мне одному повезло.

…На следующий день около полудня вся сельская средняя школа построилась на линейку возле братской могилы воинов в центре поселка. Шумевшая и озорующая несколько минут назад детвора вдруг подтянулась, притихла, устремив все внимание на подошедших к обелиску авиационного генерала и широкоплечего незнакомца с черной перчаткой на правой руке. В наступившей тишине скорбно зазвучал школьный горн, и под тихую дробь барабана оба гостя поселка медленно положили букеты цветов и замерли, отдавая последнюю почесть своим фронтовым товарищам. Рядом с ними, склонившись к временной черной дощечке, укрепленной на обелиске, военрук школы ниже надписи «Старший лейтенант Орлов Н. А.» дописал: «Старший сержант Панков Ф. П.».

Память сердца

На углу большого колхозного выгона, приспособленного под фронтовой аэродром пикирующих бомбардировщиков, в старом бревенчатом сарае, где раньше хранились молочные бидоны, продолжалось прерванное партийное собрание женского авиационного полка. Председательствующий – пожилой, невысокого роста военный устало поднялся из-за стола и зябким движением поправил телогрейку. Склонив голову набок, он секунду-другую прислушивался к барабанящим по крыше каплям, лицо его омрачилось.

– Погодка! – с явным сожалением заявил он, и на несколько секунд все притихли, прислушиваясь к шуму дождя.

– Ну, что ж, продолжим, товарищи. В повестке дня нашего собрания остался один вопрос – прием кандидата в члены ВКП(б) товарища Чалой Дарьи Андреевны.

– Кто рекомендует? – спросила средних лет женщина, сидящая возле окна, наполовину завешенного куском брезента.

– Сейчас я зачитаю рекомендацию, – продолжал председательствующий, наклоняясь с листом бумаги к свету.

– Рекомендация, – начал он, поправляя очки. «Я, Лапунова Мария Михайловна, знаю товарища Чалую с 12 октября 1941 года по совместной работе в части 122 и в 587 абп. Товарищ Чалая является истинной патриоткой своей Родины, и в тяжелые для Родины дни она пришла к нам в часть, чтобы честным трудом помочь Красной Армии быстрее разгромить оголтелые банды гитлеровских захватчиков…»