Ронни Вуд - Ронни. Автобиография Страница 4

В то время газета «News Of The World» печатала на вкладке в каждом воскресном номере песни вроде «Прямо посередине дороги» — с нотами и словами. У этой песни, кажется, было миллион куплетов и она могла продолжаться вечно, когда они начинали её исполнять, и ты понимал, что это будет долгий вечер. Каждый в семье воскресным утром обязательно проводил немного времени за пианино с последней песней из «News Of The World», чтобы подготовиться к следующей спевке. Папа репетировал такие шедевры, как «Да, у нас нет бананов» под аккомпанемент «Разгружаем носилки», и когда умывался, всегда говорил: «Никогда не толкай свою бабушку, когда она бреется!»

И хотя вечеринки бывали обычно по пятничным и субботним вечерам, если к полудню в воскресенье скапливалось достаточно пустых бутылок из-под «Гиннеса», их сдавали, чтобы окупить свои траты и купить еще несколько бутылок, что означало, что в воскресный вечер тоже будет вечеринка.

Папа не только играл на пианино, но еще любил представлять себя артистом и танцевал «шимми». Он обычно напевал «Регтайм ковбоя Джо» и изображал, как он едет на лошади. В свободное время, когда он не солировал, у него был свой оркестр — оркестр губных гармошечников из 24-х человек — его друзей. Они погружались в большой грузовик (за исключением Арчи, который садился в кабину рядом с водителем), и совершали гастроли по английским ипподромам. Однажды грузовик попал в ухаб, и один игрок вывалился из кузова.

Не помню, имел ли оркестр название, но этот «хрюкестр» всегда играл, когда кто-нибудь выигрывал скачки, и тусовался там в полном составе с Принцем Монолулу. Это был чернокожий пробивной делец из Гайаны по имени Питер Макэй, неудачливый предсказатель будущего, боксер и фальшивый оперный певец. Потом он стал носить развевающиеся прически со страусиными перьями и нелепые жилеты, начал представляться как член эфиопской королевской семьи, раздавать чаевые понтерам, крича при этом: «У меня есть лошадь!..», и стал непременным атрибутом британских ипподромов в 40–50-е года. Где бы не был Принц Монолулу, с ним рядом всегда был Арчи со своими друзьями-гармошечниками. Сколько бы денег Арчи с оркестром не заработали, пустив шляпу по кругу, всё это шло на чаевые Принцу Монолулу, либо тратилось на обратном пути из Гудвуда или Эпсома. Их грузовичок не мог пропустить ни одной пивной — как только таковая появлялась на горизонте. Он автоматически поворачивался в её сторону. Много лет спустя Бенни-аккордеонист рассказывал мне, что у моего папы была привычка выпрыгивать из машины, как только она тормозила у пивной, и по каким-то непонятным причинам забираться на близлежащее дерево: «И вот твой папа, сидя на дереве…»

Соседи всегда знали время открытия «Головы Пони», потому что папа был тут как тут. Как только он появлялся, его патроны говорили: «Будет хорошая ночка — Арчи здесь». И они всегда знали, когда «Нэг’c Хэд» закрывалась — тогда папа неизменно падал где-нибудь в чужих владениях.

Но однажды случилась трагедия: папу выгнали.

Как-то хозяин «Нэг’c» прознал, что Арчи также выпивает в «Ред Коу» («Красной корове») на Хай-стрит. И вот, в порыве ревности, он выпер папу из «Нэг’c» и сказал ему, что его больше там не ждут. Арчи воспротивился: «Нэг’c» останется нашей. Вуды и Дайеры (девичья фамилия мамы) платили здесь двойную цену». Но лендлорд ничего и слышать не хотел, и папе пришлось выдвориться из «Нэг’c» и выпивать в «Коу», что, впрочем, не продолжалось долго, так как у него вышел спор и с тамошним хозяином. Не знаю, в чем было дело, но вскоре его выгнали и из «Коу». На счастье, к тому времени хозяин «Нэг’c» образумился — прежняя атмосфера и заказы испарились, он понял, что Арчи был слишком ценным клиентом, и что Вуды и Дайеры действительно платили здесь двойную цену. Так что хозяин отозвал свой запрет и снова пригласил к себе папу, дав ему работу мойщика бутылок. Для Арчи это означало, что он был должен теперь быть в пивной до открытия, а покидать её после закрытия.

Как и дедушка Фред, Арчи тоже в конце своей жизни потерял ногу. Ему было около семидесяти, когда это случилось, и он прожил так еще 8 лет. Когда он спросил доктора, почему его ногу пришлось ампутировать, тот отвечал: «Возраст, мистер Вуд». Арчи отвечал: «Почему? Эта нога такая же старая, как и та». В первый или второй день после операции он поднялся с постели, забыв, что у него теперь не две ноги, и упал на кровать, стоявшую рядом. Он приземлился прямо на голову парня, лежавшего на ней. Эти двое глазели друг на друга, пока Арчи не произнёс: «Ну и как мы назовём новорожденного?»

Все в семье, а также все друзья Арчи (которых было несколько сотен) навещали его в больнице, и каждому, кто приходил, папа задавал загадку: «У кого две головы, четыре руки и три ноги?» Когда в ответ ему говорили, что, дескать, не знаем, он отвечал: «Это мистер и миссис Вуд».

Потеря ноги не сломила Арчи. К тому же ничего не останавливало его на пути в «Нэг’c». Однажды, когда один друг помогал папе выйти из дома в инвалидной коляске, что-то случилось, и папа выехал на проезжую часть — тогда его и сбила машина. Его выбросило прямо на лужайку напротив. Все думали, что Арчи пострадал, но у папы на уме было только одно — что пивная уже открыта. Только по дороге домой после её закрытия он начал жаловаться на боли и недомогания.

Я почти не видел на столе мяса, за исключением гузки, до четырнадцати лет, так как это было нам не по карману. Но мама всегда готовила воскресный ростбиф, что превращалось в жаркое из холодного вареного мяса с овощами в понедельник. Редко готовилась индейка, а на рождество были цыплята. У нас было много тушенки, много кабачков и пастернака, и достаточно свежих овощей, которые я рвал в нашем огороде, когда там не спал папа. Также в изобилии были фрукты. Пространство перед аэропортом Хитроу занимало поле, и мы бегали туда воровать яблоки, малину и черную смородину. Это было бесплатно, так что я наедался всего этого вдоволь.

Примерно до 1960-го у нас не было телевизора — маленький 8-ми дюймовый аппарат стоял у соседок — старых дев Дины и Этель, и я ходил к ним смотреть его. Теперь я считаю, что они были лесбийской парой. Когда мы купили собственный телевизор, нужно было обязательно не сводить глаз с экрана, иначе папа мог решить, что ты его не смотришь. Тогда он входил в комнату и выключал его. Происходил примерно такой диалог:

— Зачем ты это сделал?

— Потому что ты его не смотрел.

— Я смотрел на тебя в это время, папа.

— Ты его не смотрел.

И далее в таком же духе. Мне кажется, причиной всему была боязнь расходовать много этой новой материи — электрической энергии.

Тогда я уходил в маленькую комнату за нашей кухней, которая называлась «угольная», и занимался «фотоэкспериментами» с камерой-обскурой. Коробка из-под ботинок, лист бромидной бумаги, проявочная жидкость и красная лампочка стали для меня иным миром — я удалялся в царство настоящего фотографа. Некоторые изображения получались весьма неплохо. Интересно, где они сейчас?