Саймон Мюррей - Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе Страница 4

Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому. Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется.

Эти несколько дней пролетели незаметно. Каждое утро в шесть часов мы выстраиваемся на стене форта. Мы стоим на холоде в своем хэбэ и по очереди кричим: «Ici»,[11] когда называют наши имена, после чего нас разделяют на группы для выполнения различных корве. В последние дни я работал на лесопилке. Непрерывно льет дождь, мы в насквозь промокшем хэбэ дрожим от холода и с трудом ворочаем бревна посиневшими руками. Скорей бы уж в Африку!

Здесь полно немцев, чуть меньше испанцев и итальянцев. Итальянцы большую часть времени торгуют всяким барахлом или меняют валюту, хотя денег у народа не так уж много — даже не знаю почему. Итальянцы прирожденные маклеры, но безоговорочно доверять им не стоит. Я познакомился с голландцем по фамилии Хэнк, который говорит по-английски. Он мучится из-за того, что поссорился с женой и сбежал из дому, а теперь жалеет. Хэнк просил, чтобы его отпустили, но вряд ли на это пойдут, иначе откроется лазейка для всех остальных, кто взял и передумал становиться легионером.

Кроме того, здесь есть бродяга из Австралии, и я рад человеку, с которым можно поговорить на более или менее общие темы. Его зовут Трирс, он прослужил три года палубным матросом в торговом флоте, и несколько раз ему случалось подхватить триппер, о чем он постоянно с гордостью всех извещает.

Дня через два после Трирса прибыл канадец Ганьон, который утверждает, что он долго и успешно служил в канадском военно-морском флоте в качестве офицера. Трирс не верит ему — не понимаю почему, — так что они не очень ладят друг с другом. Ганьон довольно скользкий и неприятный тип. Он привез с собой два чемодана всякой всячины и неплохо «приподнялся». Итальянцы только глазами хлопали.

Нам выдали жалованье — около трех фунтов, в переводе на нашу валюту. Неплохо за две недели. Но вот с кормежкой дела обстоят не слишком хорошо: ее не хватает на всех, и за столом постоянно происходят стычки. Еда исчезает мгновенно — просто удивительное зрелище. За стол садятся восемь человек, на середину ставится хлебница. Тут же в хлеб вцепляются, как коршуны в добычу, шестнадцать рук, и в мгновение ока хлебница пустеет.

Атмосфера в нашей компании улучшилась. Утром люди приветствуют друг друга, то и дело слышится «Хай!».[12] Меня называют Джонни. По-видимому, это общепринятое прозвище всех англичан — бог знает почему. Я немного болтаю по-французски, но в основном общаюсь с Трирсом, мы обсуждаем всех остальных.

Во французской армии есть так называемый Второй отдел, который осуществляет всевозможные разведывательные функции. Он, по-видимому, поддерживает связь с Интерполом и получает от него сведения о рекрутах Иностранного легиона. Все рекруты проходят проверку во Втором отделе, и если за кем-нибудь из них числится что-то интересующее Интерпол, то отдел оставляет за собой право решать, выдать ему этого человека или спрятать в рядах легионеров. Как правило, легион предоставляет убежище почти всем и выдает людей лишь в том случае, если Интерпол ищет их уж очень настойчиво или знает, что они прячутся в легионе, и может это доказать.

Два дня назад меня тоже допрашивали во Втором отделе — бомбардировали вопросами около часа. Их интересовало, где я родился, кто мои родители и чем занимаются, где и как я учился и еще куча всяких вещей, но прежде всего — «Зачем?». Зачем мне нужен Иностранный легион? А действительно, зачем? Я не могу ответить на этот вопрос кратко и однозначно. Причин много, и объяснить их не легко. Я сказал им то, что они, как мне казалось, хотели услышать: я стремлюсь приобрести военный опыт и тому подобное. Похоже, их это удовлетворило.

Сержант-немец, который знает английский, переводил мои ответы французскому офицеру. Тот фактически продублировал сержанта в Париже, сказав, чтобы я забыл о езде на верблюдах и прочих романтических бреднях из «Благородного Жеста». Я ответил, что день за днем забываю эту книжку главу за главой. В заключение офицер спросил, не одумался ли я? Я ответил «нет», и на этом допрос закончился.

Завтра мы отправляемся в Алжир. Все взбудоражены. Воображение работает вовсю, сверхурочно и бесплатно. Нам сделали прически, подобающие легионерам, — стрижка наголо, голова как яйцо, — это называется буль а зеро — «под ноль», что довершило наше сходство с арестантами. Не терпится выбраться из этой дыры.

Нас подняли в пять утра и посадили на машины, которые отвезли нас в гавань. Над Марселем было чистое голубое небо, когда мы покинули порт на борту судна «Сиди-бель-Аббес» водоизмещением пять тысяч тонн, предназначенного для перевозки войск или скота. Спальные места устроены глубоко в трюме и представляют собой тысячи палубных шезлонгов, расставленных как попало вплотную друг к другу, так что мы упакованы как сардины в банке. Я оставался на палубе, пока постепенно сужавшаяся полоска земли не исчезла за линией горизонта. Итак, с Европой я распростился и теперь жду встречи с Африкой.

Монотонность плавания была несколько скрашена Трирсом и Ганьоном, которые наконец сцепились. Пребывание на борту пробудило страсти как в палубном матросе, так и в офицере канадского флота, и после ленча они открыли военные действия. Драка сопровождалась разбрасыванием шезлонгов. Трирс в конце концов одолел противника и совсем уже было свернул ему шею, но тут я его оттащил. Теперь мы, по всей вероятности, не скоро услышим что-нибудь о канадском военно-морском флоте.

К вечеру поднялся ветер, и завтра кое-кого из «сухопутных моряков» наверняка укачает.

Проснулся, как только рассвело, посреди самой ужасной неразберихи. Море разбушевалось не на шутку. Шезлонги оказались разбросаны по трюму. На всем обозримом пространстве трупами валялись люди, словно напившиеся до потери сознания. Многих рвало прямо на месте, и они были не в силах даже шевельнуться. Пробиться к гальюнам было невозможно, да и сами гальюны были до такой степени заблеваны, что счастливчики, выбравшиеся на свежий воздух, испражнялись прямо на палубе или писали за борт — зачастую против ветра! Судно превратилось в плавающую клоаку.

На борту были и пассажиры — несколько арабских женщин с детьми, разочаровавшихся в метрополии и возвращавшихся на родину. Когда я спросил, почему они путешествуют вместе с нами, они объяснили, что наш пароход идет четвертым, дешевым, самым низшим классом. То, что мы оказались пассажирами четвертого класса, не вызывало сомнений. То, что этот четвертый класс низший, — тоже: пятый был бы недопустим даже по французским меркам.