Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… Страница 4

Лермонтов застал командира на балконе — тот сидел без мундира, в полотняной сорочке с распахнутой безволосой грудью. Лет ему было под сорок, он имел роскошные пегие усы, загнутые кверху, узковатое бледное лицо и серьезные серые глаза. Чай прихлебывал с блюдечка, сахар брал вприкуску.

Молча поприветствовав прибывшего, предложил ему сесть напротив и задумчиво спросил:

— Вашу фамилию как произносить следует — Ле́рмонтов или Лерма́нтов? Я слышал оба варианта.

Михаил улыбнулся.

— Оба существуют. Мой отец писался Лерма́нтов. Он считал нашим дальним предком вице-короля Португалии герцога Лерма́. Но мои тетушки ему возражали: говорят, что свой род мы ведем от шотландского дворянина Томаса Ле́рмонта, барда и провидца. Кстати, в наших родичах и лорд Байрон.

Безобразов почесал подбородок.

— Стало быть, вы, как и родич, пишете стихи? Я, признаться, сам-то не читал. А они у вас только в списках или есть печатные?

— Вот в недавней книжке «Современника» нумер два было помещено мое сочинение про Бородино. Отмечая четверть века сего сражения.

— Не видал. В нашу глушь журналы поступают с задержкой. А прочтите отрывок, коли вам не трудно. Так, из чистого любопытства.

— Отчего ж, извольте. — Михаил откашлялся, слегка помедлил, словно вспоминая, и начал нараспев:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

У полковника на лице выражение легкой насмешки постепенно исчезло и перешло в удивление. А к концу стихотворения, при словах «И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» даже блеснули слезы на глазах.

Лермонтов замолк. Безобразов, глядя на него с восхищением, спросил растроганно:

— Да неужто вы это сами сотворили?

Михаил развеселился.

— Точно так, собственной рукой.

— Чудо, чудо! А позвольте вас обнять, Михаил Юрьевич? Не сочтите за амикошонство, истинно как воин воина.

Сочинитель смутился, уши его пылали.

— Окажите честь, Сергей Дмитриевич. — Он встал.

Командир обнял корнета, а затем, отстранившись, по-отечески потрепал по плечу. Сказал с чувством:

— Коли вы служить станете так, как стихи пишете, мы поладим.

— Приложу все усилия.

— Ну, садитесь, садитесь. Выпьете со мной чаю? Впрочем, вы же с дороги — видимо, устали. Вас разместят в доме офицеров. С вами много слуг? Сколько лошадей?

— Двое тех и других.

— Хорошо. Отдохните, приведите себя в порядок, чтобы вечером присутствовать на спектакле.

— На спектакле! — изумился Михаил. — Здесь у вас есть театр?

— Так, своими силами ставим пиески. Развлекать драгун надо чем-то. Завели библиотеку, лекции читаем, вот и театр освоили.

— Славно. Что за пиеска?

— Уильяма Шекспайра «Двенадцатая ночь». Сами перевели с английского.

— Превосходно. — Лермонтов подумал. — Но ведь там, насколько я помню, две заглавные женские роли.

Он улыбнулся.

— Женщин изображают тоже драгуны?

Безобразов ответно развеселился.

— Нет, помилуйте. Приглашаем дам. Здесь поблизости проживают князья Чавчавадзе. Люди милые, душевные и без фанаберии. С удовольствием принимают участие в наших постановках.

— Да, я слышал про вдову Грибоедова.

— Точно так. Нина Александровна — изумительной души человек. Вышла замуж за Грибоедова, чтобы не соврать, лет в шестнадцать. Вскоре в Персии он погиб… Но она до сих пор хранит ему верность.

— Это не мешает ей играть комедийные роли?

— Отнюдь. Что поделаешь: жизнь берет свое, она — молодая дама, двадцать пять всего. Впрочем, роль Оливии — не такая уж комедийная, право слово, тут не надобно ни комиковать, ни паясничать. Зато ее младшая сестрица, Кэт — мы зовем княжну за глаза на а́нглийский манер, но в глаза, конечно, Екатерина Александровна, — уж действительно бесенок в юбке. Роль Виолы будто для нее писана.

— Говорят, что она просватана за князя Дадиани?

— Совершенно верно. Правда, по моим сведениям, официального предложения еще не было. Князь бывает у Чавчавадзе на правах друга, так что в дальнейшем все возможно.

Михаил подумал: «Не просватана — это хорошо».

Екатерины он пока не видел, но она ему уже нравилась.

Обустроившись, освежившись в тазике (дядька Андрей Иванович поливал из кувшина), при этом охая от холодной колодезной воды, он поменял белье и сел к столу писать письма — бабушке, друзьям и Прасковье Николаевне Ахвердовой, матушке Егора. Поначалу хотел, чтоб на почту пошел слуга, но потом решил прогуляться сам.

Было начало шестого, и жара постепенно спадала. На деревьях листва еще не вяла и не желтела, несмотря на осень. В придорожной пыли копошились голуби. Пахло жаренным на мангале мясом, свежей выпечкой, на брусчатке у почты живописно дымились конские яблоки, над которыми сверкали изумрудными попками мухи.

На почте было полутемно и прохладно. Впрочем, пара мух летала и здесь. Лермонтов позвал:

— Есть кто живой?

На втором этаже закашляли, и скрипучий голос ответил:

— Сей момент сойду.

Заскрипели доски ступенек и появился старик в почтовом мундирчике, с белым пухом на лысой голове и в очках на красном шишковатом носу. Видимо, он пил чай с вареньем, потому что в уголках губ розовели пятнышки.

— Письма можно у вас отправить?

— Отчего же нельзя — можно. Только почта теперь уйдет не раньше вторника. Нынче был конвой, привезли корреспонденцию из Тифлиса, а теперь уже во вторник только.

— Хорошо, во вторник, так во вторник.

Старик занялся конвертами, затем как бы между прочим спросил:

— Вы, поди, с нынешней оказией приехали?

— Да, сегодня. А что?

— Стало быть, еще новенький и не знаете Григория Ивановича Нечволодова. А ему пришли денежки из России. Он их ждал и ко мне наведывался. Мне послать-то к нему некого. Он неподалеку отсюда живет с молодой женой, в Дедоплис-Цкаро, что по-нашему значит Царские Колодцы.

— А в каком чине господин Нечволодов?

— Отставной подполковник. Уж такая умница, что сказать нельзя. Драгуны наши все его очень уважают. С Пушкиными дружил.

— Это с какими Пушкиными?

— Так известно, с какими: поначалу со Львом Сергеевичем, что служил у нас адъютантом генерала Раевского, а затем и со старшим братом его, Александром Сергеевичем, знаменитым поэтом нашим.

— Неужели?

— Истинная правда. Дом у Нечволодова для гостей завсегда открыт.

Михаил задумчиво пожевал губу.

— Рядом, говорите, эти Колодцы?

— Четверть часа верхом.

— Я бы съездил. Если спектакль в восемь, можно обернуться.