Анри Труайя - Александр Дюма Страница 4

Что же, получается, героическая эпопея на этом и закончилась? Ничего подобного! Ненасытный Бонапарт уже готовился к походу на Восток. Решив назначить генерала Дюма командующим кавалерией, он срочно вызвал героя прошлых сражений в Тулон, куда тот, предчувствуя новые великолепные приключения, немедленно и прибыл. Бонапарт принял его в спальне, рядом с ним в постели лежала Жозефина, которая плакала, отвернувшись к стене, потому что муж отказывался взять ее с собой в Египет. Разговаривая с гостем, Бонапарт нежно похлопывал супругу по заду.

– Вот вы, Дюма, разве берете с собой жену? – ласковым и вместе с тем насмешливым тоном поинтересовался он.

– Конечно, нет, – ответил Тома Александр. – Думаю, жена сильно стесняла бы меня!

– Если нам придется задержаться на несколько лет, – Бонапарт пошел на уступки, – мы вызовем к себе жен. Дюма, который делает одних девчонок, и я, которому даже это не удается, приложим все усилия, чтобы сделать по мальчишке.[5]

Тут он дружески похлопал по плечу боевого товарища…

Оказавшись на африканской земле, генерал Дюма, как и во время прошлых кампаний, не щадил себя. Какой бы противник ни оказался перед ним, он с равным пылом на него набрасывался. Австрийцы, англичане, арабы – не все ли равно? Однако со временем долгий поход в песках стал казаться ему нелепым, более того – бесполезным. На подходе к Каиру армия страдала от голода и жажды. Некоторые офицеры начали задаваться вопросом, зачем они отправились в этот негостеприимный край. Как-то вечером Тома Александр, собрав в своей палатке нескольких генералов и предложив разделить с ним три жалких арбуза, осмелился вслух сказать о том, что не одобряет опасную и дорогостоящую кампанию, начатую только ради того, чтобы удовлетворить честолюбие одного-единственного человека. Разумеется, эти слова дошли до ушей Бонапарта, и после битвы у Пирамид, после того, как французы победителями вошли в Каир, он вызвал к себе Дюма и стал упрекать в том, что он деморализует войска. Признает ли он свою вину?

– Да, – гордо ответил обвиняемый, – я действительно говорил, что ради славы и чести родины готов обойти весь свет, но и шагу бы не сделал, если бы речь шла лишь об удовлетворении ваших прихотей!

Бонапарт, выслушав ответ, и бровью не повел, только прошептал:

– Слепец тот, кто не верит в мою счастливую звезду!

Едва простившись с неумолимым корсиканцем, Тома Александр понял, что обзавелся врагом на всю жизнь. Разочарование и печаль лишили его желания служить под знаменами этого человека. Тем не менее он испытал прилив энергии, узнав о том, что часть арабского населения восстала против французских завоевателей, и, вскочив на коня, с саблей наголо принялся теснить толпу до самых дверей главной мечети, где укрылись последние мятежники. Правда, после снова впал в сумрачную безучастность и мечтал теперь только об одном: поскорее вернуться во Францию.

Бонапарт долго не решался с ним расстаться, но в конце концов согласился дать Дюма отпуск.

Третьего марта 1799 года Тома Александр отплыл на небольшом корабле «Прекрасная мальтийка» («Belle Maltaise») к берегам Франции. На середине перехода на суденышко налетела сильная буря, корабль дал течь и принужден был укрыться в ближайшем порту, которым оказался Тарент в Калабрии. Но, пока продолжался неудачный переход, между Францией и Неаполитанским королевством вновь вспыхнула война, и потому случилось так, что пассажиров, которые, сами того не зная, высадились на вражеской территории, немедленно заключили под стражу. В том числе, естественно, и генерала Дюма. В течение двух лет Тома Александр терпел жестокое обращение своих тюремщиков, впадая поочередно то в ярость, то в уныние. Несколько раз тюремщики пытались его отравить. Мышьяк, который подмешивали ему в еду, вызвал у этого человека, до тех пор не знавшего никаких болезней, расстройство пищеварения, неукротимую рвоту, затем он оглох на правое ухо. Врач под предлогом необходимого для облегчения страданий больного кровопускания перерезал ему сухожилие на ноге. Только могучий жизненный инстинкт помешал узнику лишить себя жизни! Но наконец пятого апреля, после того, как было заключено перемирие, генерала Дюма обменяли на знаменитого генерала Мака, которого австрийский император выдал неаполитанцам. Состояние Тома Александра к этому дню стало таким жалким, что он не был уверен в том, узнают ли его близкие.

Действительно, человек, кое-как приковылявший 1 мая 1801 года домой в Вилле-Котре, был озлобленным калекой, хромым на правую ногу, наполовину оглохшим и с больным желудком… Печальное зрелище! Но еще более горестным было удивление самого Дюма, когда он обнаружил, что жена его по-прежнему молода и хороша собой, что дочке исполнилось уже восемь лет, что тесть и теща озабочены лишь тем, чтобы заставить свою гостиницу с таким героическим названием – «Щит Франции» – приносить доход в разоренной непрерывными войнами стране, и что все вокруг безропотно покоряются власти беспокойного коротышки Бонапарта, ставшего к этому времени первым консулом.

Дюма, лишившийся во время своего заключения всех денег и два года не получавший жалованья, не сомневался в том, что все-таки будет должным образом вознагражден как за свои прежние подвиги, так и за нынешние несчастья. Он засыпал письмами своих друзей-генералов и военные канцелярии. Напрасно старался – в Бонапарте еще жила старая обида: как это Дюма позволил себе осудить безумный Египетский поход! Когда Деженет, главный врач Египетской армии, осмотрев генерала Дюма, подтвердил, что тот предельно изнурен испытаниями, которые ему пришлось перенести ради Франции, и сказал, что герой заслуживает от государства помощи, первый консул ответил: «Так как вы считаете, что по состоянию здоровья он уже не сможет спать по шесть недель кряду на раскаленном песке или в трескучие морозы на снегу, прикрывшись лишь медвежьей шкурой, то как кавалерийский офицер он мне больше не нужен. Его с успехом можно заменить первым попавшимся капралом…»[6]

Доведенному до отчаяния Тома Александру пришлось поступиться гордостью и самому написать непосредственно военному министру Бертье, а потом и Бонапарту – напомнить им о своих подвигах, о своем бедственном положении и о своем праве на благодарность отечества. Оба письма остались без ответа.

В июне 1802 года, едва живой, Дюма тем не менее подал официальное прошение, намереваясь вернуться в армию. На этот раз Бонапарт, которого подобная настойчивость крайне раздражала, отозвался, предложив генералу отправиться на Сан-Доминго и усмирить там чернокожих, которые под предводительством некоего Туссена Лувертюра восстали против французских властей. Дюма, задохнувшись от возмущения, ответил: «Гражданин консул, вы забываете о том, что моя мать была негритянкой. Как я могу вам повиноваться? Я сам по происхождению негр и не способен принести оковы и бесчестье ни родной земле, ни людям моей расы».[7]