Михаил Колесников - Миклухо-Маклай Страница 4

Больше всего заботился Николай Ильич о здоровье детей. Сырой климат Петербурга внушал опасения. Сам Николай Ильич покашливал давно, но не придавал тому значения. Потом несчастье обрушилось на семью: Николай Ильич тяжело занемог. Врачи нашли туберкулез легких. Он лежал на диване высохший, бледный — даже светлые усы приобрели болезненный зеленоватый оттенок.

В декабре 1857 года он умер. Перед смертью тосковал по своей родной Украине, по цветущим подсолнухам у белых хаток и широкой степи, где в синем небе звенят жаворонки. Уже в бреду тихо произнес: «Мамо», — и скончался. Сознание утраты было невыносимо.

Начались годы бедствий. Пришлось продать мебель и снять более скромную квартиру в доме Глазунова по Большой Мещанской. Старших мальчиков Екатерине Семеновне удалось устроить в училище при лютеранской церкви Святой Анны, где преподавание велось на немецком языке. Предполагалось, что таким образом дети согласно воле покойного Николая Ильича смогут в совершенстве овладеть одним из иностранных языков. Но ничего из этой затеи не вышло. Коля взбунтовался и наотрез отказался ходить в немецкую школу. Знакомый матери, студент юридического факультета Петербургского университета Валентин Валентинович Миклашевский взялся подготовить мальчиков для поступления в гимназию. Подготовка пошла впрок, и Коля в 1858 году сдал экзамены в третий класс 2-й санкт-петербургской гимназии.

То было бурное время. Бунты крепостных. Ожидание «воли». «Реформу» 19 февраля 1861 года крестьяне встретили новыми восстаниями. Не прекращались волнения и студенчества в Казанском, Московском, Петербургском университетах. Екатерина Семеновна с тревогой следила за сыновьями. Коленька всегда возвращался с улицы взбудораженный, восторженный, рассказывал, как студенты оттеснили полицейских, как ему доверили пачку листовок и он разбрасывал их повсюду. Гнетущая тревога в душе Екатерины Семеновны все нарастала и нарастала. Особенно усилилась она, когда разразилось польское восстание. Полтора года сопротивлялись повстанцы громадной армии, и это не могло не вызвать симпатий, восхищения по всей России. На их сторону перешло несколько сот русских солдат и офицеров, был создан «Комитет русских офицеров в Польше». В университетах студенты открыто снаряжали своих товарищей, пожелавших принять участие в событиях. На помощь полякам пришли добровольцы из Франции и Италии. А когда восстание было потоплено в крови, волна жестокого шовинизма и произвола прокатилась по стране. Задела она и семью Миклух: Колю исключили, а Екатерине Семеновне угрожали высылкой из Петербурга. Теперь вот новые беды обрушились на слабую, истерзанную заботами женщину. И никому, никому во всем огромном Петербурге нет дела до ее беды. Разве что Бокову?… Он решительно отказывается от гонорара за лечение.

Екатерине Семеновне известно кое-что о Бокове. Впрочем, об этом знают все, вплоть до Третьего отделения: Петр Иванович — друг и личный врач Чернышевского. На его глазах был арестован Николай Гаврилович. Но еще до ареста Чернышевского, в октябре 1861 года, был схвачен жандармами сам Боков. Его обвиняли в составлении и распространении прокламации «Великорусе», хотели сослать на каторгу. Но прямых улик не оказалось, и Бокова вынуждены были отпустить на поруки. И после всего этого он не побоялся навестить Чернышевского в Петропавловской крепости.

— Ирония истории, — рассказывал Петр Иванович Екатерине Семеновне, поглаживая роскошную черную бороду, — тот же самый жандармский офицер, который сопровождал гроб с телом Пушкина из Петербурга в Михайловское, арестовал Чернышевского и отправил его в каземат Петропавловской крепости…

Это Боков после исключения Коленьки из гимназии пытался устроить его в Медико-хирургическую академию. Но в академию вольнослушателей не принимали.

…Петр Иванович каждый день навещал больного. Через неделю кризис миновал, и дело пошло на поправку.

— Еще недели три придется полежать в постели, — говорил Петр Иванович. Но Николай не хотел мириться с этим.

— Мы попусту теряем время, — возмущался он, — нужно как можно скорее добиться разрешения на выезд за границу…

И Екатерина Семеновна хлопотала. Ходила по бесчисленным инстанциям. Ее мольбы, робкие просьбы за сына, казалось, способны были бы расплавить железо. Однако сердца чиновников растопить еще никому не удавалось. Ей неизменно отвечали: нет! Молодому человеку, которого только что вышвырнули из университета без права поступления в другие высшие учебные заведения, нечего делать за границей. Такие люди, вырвавшись из России, предпочитают больше не возвращаться под надзор полиции, а основывают вольные типографии, печатают революционные прокламации — становятся заклятыми врагами самодержавия.

Положение создавалось безвыходное. Николай нервничал. Лежал на кровати и часами молчаливо смотрел в потолок. Препоны, запреты, рогатки… Неужели так будет всегда? И только Бокову удавалось вывести его из состояния апатии. Веселый, никогда не унывающий, он заражал всех своим оптимизмом, и при взгляде на него невольно думалось, что все как-нибудь образуется. Для Николая Петр Иванович был человеком, близким к его кумиру, к кумиру всей революционно настроенной молодежи — Чернышевскому.

Сохранилось иллюзорное, как сон, воспоминание. Как-то одиннадцатилетний Николай вызвался проводить Бокова. Кажется, на Большой Морской они повстречали человека в люстриновом пиджаке, читавшего на ходу книгу. Человек так был увлечен своим занятием, что Петру Ивановичу пришлось окликнуть его дважды. Оба остановились и весело заговорили. Смысл разговора трудно было уловить, и Николай принялся разглядывать незнакомца. Тот был небольшого роста, худощав, белокур, гладко выбрит. Сквозь сильные стекла очков в золотой оправе близоруко глядели голубые глаза. Николая поразили некая угловатость лица этого человека, его белые нервные руки, его манера говорить с усмешечкой, со скрытой иронией, потупясь, словно он собирался толкнуть вас в живот своим широким лбом. Иногда улыбка освещала его лицо, и оно становилось странно привлекательным, почти красивым. Нет, такое лицо, если взглянешь на него хоть однажды, никогда нельзя забыть…

— Мой друг Николай Миклуха! — неожиданно представил Боков. — Сын того самого Миклухи, строителя железной дороги, о коем говорил вам и Николаю Алексеевичу. Мечтает стать художником или врачом.

Лицо незнакомца вновь преобразилось, сделалось суровым. Он исподлобья взглянул на мальчика и неожиданно сказал:

— Будь честен, Николай Миклуха!

Что-то беспощадное, оголенное было в этих словах незнакомца. Словно холодный ветер ударил в грудь.