Анатолий Алексин - Страницы воспоминаний Страница 4

— Ну какая там личность? Какая там особая деликатность? Зачем эти преувеличения?

Личность, конечно! И к тому же в поступках своих весьма необычная для жестковатого финала этого века, который боится прослыть сентиментальным и чурается проявления сострадальческих чувств.

Вот и снова Муля приехал… Здравствуй, Друг!

Его неизменно называли и называют Мулей. Даже в обществе тех, кто может отреагировать на это имя иронической усмешкой — явной или замаскированной. Есть люди, кои самим фактом своего присутствия смягчают противоречия, обеспечивают не просто «мирное сосуществование», взаимопонимание, которое — пусть лишь на время! — начинает казаться прочным и постоянным. Такими людьми на моей памяти были Михаил Светлов, Юрий Олеша. При них даже злющие злиться переставали, а непримиримые, то есть хронически находящиеся «не при мире», обретали спокойствие. В сфере литературы, адресованной прежде всего читателям молодым, мне таким человеком всегда виделся Самуил Миримский. Я побаиваюсь тех, кто вроде бы несет впереди себя, даже гордо вздымает транспарант: «Хочу умереть за правду!» И разыскивает амбразуру, чтобы на нее броситься во имя возвышенных идеалов. Иногда, я приметил, их транспарант заслоняет собой ту самую истину, за которую они столь решительно готовы скончаться. Муля застенчив, и голос, при мне по крайней мере, ни разу не повышал… Но добро он злу не уступит, а справедливость не уступит несправедливости.

Бывает, что и высказывания величайших мудрецов опровергаются реальностью. Гете написал как-то: «Я заметил, что у скромных людей почти всегда есть основания быть скромными». А вот мне знакомы скромные люди — даже болезненно скромные! — у которых для скромности имелась только одна причина: благородный характер. Среди них — Муля Миримский… Пойти наперекор скромности у него было много поводов. Но он ни одним из них не воспользовался.

Мальчишкой Муля воспитывался в малаховской детской трудовой «коммуне», где в начале двадцатых преподавал Марк Шагал. Сколько любителей прислоняться к именам знаменитостей живописно повествовали бы об этом факте при каждом удобном случае! Но даже люди, общавшиеся с Мулей много лет, о сложной детдомовской судьбе его и о «причастности», пусть приблизительной, к образу великого Мастера узнавали случайно. Ну, а к образованию высшему Муля приобщался в легендарном довоенном ИФЛИ (Институте философии, литературы, истории, потом почему-то ликвидированном: может, слишком уж много даровитых и опасных «умников» из него вышло). Муля учился с Давидом Самойловым, Юрием Левитанским, Семеном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Эмилем Кардиным, Еленой Ржевской, известным философом и социологом Григорием Померанцем… Мог бы вспоминать об этом на всех литературных углах и перекрестках, гордиться младыми своими «связями». Но нет… Впервые о том, что он был студентом престижнейшего института в таком окружении, я узнал от Семена Гудзенко:

— Тихий был, а на фронт отправился добровольцем…

Таким образом, про фронтовую Мулину биографию я тоже впервые услыхал не из его уст. А он на мои восклицания отреагировал так, как продиктовал ему характер:

— Да что тут особенного? Разве мало их было, добровольцев?

— Во-первых, не так уж и много, наверно… А во-вторых, ты, говорят, был под Старой Руссой серьезно ранен?

— Да что тут… Мало ли их, раненых, было… Главное, что не убит…

Однажды Константин Георгиевич Паустовский, прочитав блистательное эссе Лидии Корнеевны Чуковской о редакторском искусстве (потом эссе продолжилось и стало книгой), сказал: «Лидия Корнеевна, как обычно, права: редактор не имеет права быть поучителем и диктатором — его предназначение быть умным и тактичным советчиком. Ну а если ум и такт отсутствуют, отсутствует и право редактировать…» Муля Миримский был одним из самых тактичных и проницательных редакторов, которых я знал. Мне не повезло: в «выходных данных» моих книг он редактором, увы, не числился, но весьма уважаемые авторы мне не раз говаривали: «Этот сюжетный ход подсказал Муля…», «От психологических неточностей меня уберег Муля…». А уж за произведения, в которых он был уверен, редактор Миримский, при всей негромкости своего голоса, сражался мужественно и до конца. Да и вообще… Я не всегда бываю согласен с еще одним афоризмом, принадлежащим тоже писателю-мудрецу: «Как поведет себя человек в трудную минуту, можно узнать только в трудную минуту». Я безошибочно мог предсказать, как поведет себя редактор Миримский в трудные минуты, которые столь щедро дарила нам пора необъятных цензорских полномочий. Он ни разу не оставил беззащитным, один на один с цензурой произведение, которое, по его редакторскому убеждению, обязано было явиться к читателям.

Меня очень трогала и его забота о тех мастерах слова, которые сами позаботиться о себе уже не могли, поскольку ушли из жизни… Кумир детей Николай Носов, переведенный на десятки языков, был человеком мрачноватым, как многие юмористы. И уж вовсе не допускал он критических вторжений в свое творчество. Так вот, Носов мне не раз говорил: «Закончил новый рассказ. Интересно, что о нем скажет Миримский». Муля остался верен Николаю Николаевичу и после его кончины: собрал и издал великолепный сборник, посвященный его жизни и книгам, неусыпно следил, чтобы юные читатели не расстались со своим веселым и мудрым другом. То есть чтобы издавались его повести и рассказы, однотомники и собрания сочинений. Да и только ли о продолжении носовской литературной судьбы он по-отечески пекся! Я был председателем комиссий по литературному наследию Льва Кассиля, Николая Носова, Виктора Драгунского — и был тронут верностью Мули тем, кто покинул землю… Подобная верность, что скрывать, не так уж часто встречается.

Наверно, самоцитированием заниматься грешно, но я тем не менее нередко повторяю фразу одного из своих персонажей и буду не раз повторять ее впредь: «Не воспринимайте чужой успех как большое личное горе!» А уж если человек умеет аплодировать успеху коллеги — это, на мой взгляд, достоинство редкое и высокое. Когда-то почти каждое мое утро начиналось со звонков Нагибина, Паустовского, Кассиля, Андроникова: «Вы читали сегодня «Литературку»? Какая замечательная статья на шестой полосе!», «Вы читали последний номер «Нового мира»? О, какой там роман Чингиза Айтматова!», «Спасибо вам за последний номер «Юности»… Читаю и перечитываю новую повесть Бориса Васильева. А стихи Булата Окуджавы, Жени Евтушенко, Юрия Левитанского!». Мало ныне подобных звонков. Если они вообще раздаются и здесь, и в Москве… Но вот приезжает в Израиль Муля Миримский, чтобы навестить сына и его семью, — и всякий раз привозит с собой книги, которые его восхитили: он хочет, чтобы мы с Таней разделили его ликование по поводу чужих успехов.