Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 4

15 Марта. Продолжение. Мой враг — это кто живет, унижая то дело, которому я служу, или то лицо, которое я люблю. Я должен с таким человеком бороться и заповедь тут — не опускай руки в борьбе с врагом, но никак не «люби врагов своих». Я не могу любить одновременно и кого надлежит мне любить, и кто мешает этой любви.

Из двух борющихся кто-нибудь ошибается, принимая своего судью за врага, почему и говорят: победителя не судят, это значит, победитель есть сам и судья, и господин, и палач своего побежденного.

Я черпаю свои силы для победы над врагом в любви своей к делу или лицу, за которое борюсь, но никак в любви к врагу.

Мы не против войны, но против той войны, которая вовлекает в борьбу обманом людей, не имеющих врагов, словом, мы против современных способов войны, в которых спор врагов решает не судья, а газ, пушки и т. п. Может быть, неправда войн состоит в том, что враждебные личности вовлекают в свой спор других лиц, непричастных, и расходуют на это общенародные средства к жизни. Следовательно, надо войну объявить личным делом, а не государственным, как это уже принято относительно религии. Надо войну возвратить в исток ее, в личность, и тем сделать ее «священной войной».

19 Марта. Весна затянется, потому что петух на Евдокию не напился, и метель вымела у мужика все с гумна. Неделя перейдет через Благовещенье, — значит еще до 7 Апреля.

Зимой видно лучше, где в деревне живет бедный, где богатый: у бедного ворота снегом занесло, никакого следа, хоть бы кошка!

Осенью висела на лугах паутина, зимой в Рождество иней был, значит, год урожайный. Федор Фед. жалуется на время, что дети уходят от родителей, и так размножается пролетария (какие это хозяйства, если отец едет корову продавать и с ним три сына смотреть за отцом). Но зато все-таки добыли свободу говорить, что хочешь. Из прежнего: становой приехал оброк собирать, вышел на сход, стал говорить, заикнулся. А становому отвечает свой деревенский заика. Становой подумал, его дразнят, и велел арестовать (заика на заику).

Весь день снег. К вечеру снег был почти мокрый. Перестал, когда стемнело. Месяц светит полубубликом.

Своими глазами Петя видел грача. А говорят, кто-то видел жаворонка, и это «записано у Елховского». Надо помнить, что зимний, снежный покров очень толстый, в полной сохранности, и еще добавляет.

Читал записки прошлой весны. Просто удивительно: вся жизнь целиком ушла в книгу «Родники Берендея»{13}.

По приметам Федора Федорыча, лед на озере должен растаять скоро: хотя и толстый лед, но рыхлый, потому что мало был на голом морозе, сразу, как замерзло, завалило снегом.

На досуге написать историю отношений с М. И. Смирновым{14}.

В воскресенье ехать в Москву. Во время этой поездки решить окончательно: отдать весну, как прошлый год, записям непосредственных впечатлений (новое будет в наслоении на прошлогоднее, в сравнении; все в связи с мыслью о путешествии «Фрама»{15}), или же писать любовь Алпатова, пользуясь косвенно силой получаемых впечатлений. Решение сообразовать с удельным весом «Родников» и «Юности».

Перечитать с новым пониманием всю русскую литературу.

20 Марта. Метель с запада. Ветер свежий. Весь день с малыми перерывами снег.

21 Марта. День в день: утром солнышко, потом снег.

Сегодня выезжаю в Москву. Раздумье о значении Курымушки и Колобка продолжается, но в пользу Курымушки. Studiosus russus.[1]

Тюрьма 1-я — с Трусевичем, 2-я тюрьма — философская.

22 Марта. Вчера в 7 ч. выехал с Ботика и ехал около двух часов при теплой погоде — падал снег и только не таял, невидимкой присутствовала луна; когда оказалась сама, то вдруг мороз показал свои <1 нрзб.> и так усилился быстро, что на Берендеевом, на станции, я мерз. Разговор на станции был против попов и за какую-то религию, что верить надо во что-нибудь, а молодежь понятия не имеет. Фед. Фед. по пути указывал мне в каждой деревне пролетарскую улицу, которая выстроилась после революции детьми, ушедшими от своих отцов (от ворот не было в них санных следов), живут будто бы плохо, деревня стариками живет, но местами, где есть заработок на стороне, и в пролетар. слободке ничего, но только крестьянства не увидишь. Когда мы сидели на станции, окончилось годовое собрание местного кооператива, и они все пришли сюда, как в клуб. Один из членов стал жаловаться на стариков, что их мозги неподвижные. Один из стариков сказал: «а вот что-то очень ты двигаешься много: у тебя дома пять человек, а зачем ты сюда пришел?» Кончилось тем, что молодой выпросил у «буржуя» (с таким затылком!) на полбутылку, выпил. А старик неподвижно на одном месте стоял и улыбался. Продолжать наблюдения «отцов и детей».

23 Марта. Подписал договор с Ацаркиным на «Круглый год»{16}. Лидин сказал, что Воронский недоволен нами за «Новый мир». Выяснил себе окончательно: Воронский относится ко мне так же, как в старину «Русские Ведомости».

25 Марта. Из-под ночного мороза солнце с утра и грязь по Москве.

План: Апрель — по Август: 4 месяца написать «Любовь Алпатова», выправить «Кащееву цепь» к Июлю, написать «Любовь Ярика» (начало: зима и теплый дом). — Устроить к осени переезд в Сергиев{17}. В Августе в Астрахань. В Октябре в Сергиев.

27 Марта. Без 20 в 7 у. вышел из Всеохотсоюза, сел на трам. «13» и в 7 у. был на вокзале. В 8 у. выехали, в 1 ч. д. приехали на «Берендеево».

Сегодня день солнечный, и возле домов снег таял, а всю неделю была метель. «Троичники» запрягают по одной лошади, разъезжаться почти невозможно. В 4 в. был на Ботике.

Что же, как Москва после целого года? Никакого нового впечатления, дома, улицы живут, бегут. Я тоже стал «делать дела» и, бегая, все дожидался минуты роздыха, чтобы оглянуться вокруг себя с радостью, обрадоваться чему-нибудь. Но ничего не нашел. При встречах я начинал болтать неудержимо и терял себя. Не высыпался. Встретил на ходу Лидина, Чулкова, Касаткина, Романова, беседовал со Смирновым, познакомился с Полонским. В Госиздате меня спросил Евдокимов: «Как весна?» Я сказал: «Задержалась». — «А грачи когда прилетят?» — «Давно прилетели, 28 Февраля». Когда подошел заведующий, еврей, Евдокимов сказал ему с улыбкой: «Грачи прилетели». — «Вот как!..» — ответил заведующий. А в общем за год мне показалось все как будто потолстели, посытели. Но так я и не узнал в Москве, из-за чего все и что происходит.

Конский барин Каверзнев Валерий Николаевич, редактор «Охотника», он — тип: такие были и раньше, все не по нем, и даже если очевидное говорится авторитетно, он вдруг вскакивает и заявляет свое мнение. Хорош таежный человек, председатель охотничьего Союза Николай Мих. Матвеев: когда Ружнев дал описание Плещеева озера с фотографией, то он отверг фотографию, потому что на берегу его была церковь, и заменил другой с какого-то другого озера. Он рассказал, что в его таежной деревне люди назывались звериными именами и вид имели звериный, Медвеженковы были, как медведь (переняли манеры у людей). Хорошо рассказывал Бутурлин, как он ходил до ветру в Верхне-Колымске (сортиров нет, яркий свет на снегу, ездовые собаки бросаются, окружают и тыкают холодными носами). О падении соболиного промысла в Сибири (предмет роскоши, подешевел, перешли на белку). Об Астраханских камышах. Успех «Башмаков»{18}: тов. Смоленский в «Рабочей газете».