Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека Страница 4

Далее в рукописи говорилось, что на Афоне нет ни рабов, ни господ.

— Мне, несчастный, морочишь ты голову? — негодовал писец. — За кого ты меня принимаешь?.. Да я сам приехал сюда и такое увидел! Много повидал, на всю жизнь хватит. — И он выкладывал то, что видел своими глазами.

Порой он вскакивал на ноги и размахивал руками, бранился с рукописью, как с живым человеком. Иногда, внезапно прервав речь, разражался смехом.

— Вот так сходят с ума в нашей корпорации! — твердил Николай.

Посмеявшись вдоволь и переведя дух, он опять садился верхом на сундук, своего коня. Такие уж люди писцы. В Венеции, толкуя фразу, состоящую из одного слова, два превосходных филолога, Иоанн Разумный и Иоанн Каллиграф, спорили до полуночи и с тех пор, вот уже восемнадцать лет, не обменялись ни словом.

…Долго тянулась эта странная беседа. Писец потешался, выходил из себя, возвышал голос. Крики слышны были во дворе, — монахи всполошились. Игумен не знал, что делать, — наконец приказал покадить.

Самое разумное было бы выставить из монастыря этого латина. Но Николая не прогнали. Непогода продержалась еще несколько дней, и потому монахам и писцу поневоле пришлось проявить великодушие, — они вместе отпраздновали пасхальное воскресенье.

Это была, как мы уже сказали, пасха 1516 года.

Как только улеглась буря, писец покинул монастырь. Миновав ворота, он бросил камешек, который сжимал в кулаке. Камешек, выкрашенный чернилами. Другой такой же лежал у него в мешке. Он бросит его послезавтра, когда, направляясь в Салоники, распростится с афонскими монастырями.

Сейчас Николай держал путь в Карею[22]. Там он оставил свои вещи. Там рассчитывал найти возчика.

Был третий день пасхи, теплый, весенний. Кончились ночные бдения, пост, и монахи стали приветливей, оживленней. Они опечалились, узнав, что он собирается уезжать. Даже молчаливый старик библиотекарь, ученый из Константинополя, не переваривавший других ученых, и православных, и католиков, с улыбкой пожелал ему доброго пути и пригласил снова приехать на Святую Гору.

А когда верхом на муле писец поравнялся с последними строениями Кареи, кто-то его окликнул:

— Кир Николай!

Обернувшись, он увидел Стридаса из Ватопедского монастыря.

Молодой красивый послушник, без клобука, с пышными кудрявыми волосами — вылитый святой Пантелеймон[23] — стоял на пороге дома. С удивлением и сочувствием смотрел он на писца.

— Твоя милость еще здесь? — печально покачав головой, проговорил он.

Николай придержал мула. Тон послушника заставил его насторожиться.

— Не приехал ли отец Максим, сын мой?

Стридас утвердительно кивнул.

— Ах, отец Николай, видно, не суждено было вам повидаться, нет на то воли божьей. Он вернулся из путешествия и опять уехал. Мы посылали за тобой, справлялись, где могли, никто ничего не знал. И сказали старцу, что ты отбыл на родину. Он огорчился.

— Когда он приехал? И когда успел уехать?

— Приехал в великую пятницу, а уехал вчера чуть свет.

— Santa Maria, quale insuccesso![24] Но я разыщу его. Куда ж он поехал?

— Очень далеко, сударь. — Стридас устремил взгляд куда-то ввысь. — Очень-очень далеко.

Посмотрел туда и писец и увидел заснеженную горную вершину.

— Старец уехал далеко за ту гору, на которую ты, кир Николай, сейчас смотришь, — со вздохом и не без гордости сказал «святой Пантелеймон». — Если тебе угодно знать, он отправился в Московию. В великое христианское княжество, на Русь. Да поможет ему бог в трудном пути…

Николай стегнул мула. И поехал, погруженный в свои думы. Покинув Афон, он забыл бросить черный камешек, что вез в мешке.

Он думал о Михаиле Триволисе.

Николай не мог представить его монахом, с бородой, в рясе. Он помнился ему молодым, каким тот был в Падуе, Ферраре, Милане и Венеции[25], там, где они вместе постигали науки и трудились. «Какой же он монах? Ни по духу, ни по облику не походит он на монаха», — думал он, и в памяти его всплывал знакомый образ: худой, болезненный юноша, с длинной шеей, быстрый, подвижный, неутомимый в разнообразных трудах, жизнерадостный, готовый на все ради товарищей, «друг возлюбленный и ученейший, Дорилей Лакедемонянин», как писал ему в письмах Николай, намекая на его старинный род. «Михаил, неужто ты стал монахом? — спрашивал он. — Монах — это никчемность, невежество, недомыслие, неподвижность — сплошь «ни» и «не», а ты не монах, ты неутомимый мореход». Он называл Михаила: «Путешественник, мореход, аргонавт», — слова так и слетали с его языка, и тут ему пришла на память фраза из письма, которое Триволис прислал из Флоренции, когда уже покинул католический монастырь:

«…подобно челну посередь моря, всевозможными ветрами вздымаемому и низвергаемому, суждено мне скитаться…»

«Ты не монах, — продолжал Николай. — И не такой, как мы, не простой писец, каких множество. Ведь мы переписываем, а ты пишешь! Пять месяцев провел я здесь и чуть не помешался, а тебя за десять лет не извели бури, не сломили тишина и одиночество… Что ж, поезжай, добрый путь! Да поможет тебе бог!»

Остались позади афонские монастыри. Дорога шла вдоль моря, теперь удивительно спокойного, никаких следов бури, вчера еще вздымавшей воды и ревевшей в скалах. Сейчас эти дикие скалы выглядели очень мирно — темно-зеленая кайма, обрамляющая морской берег.

За зиму Николай столько выстрадал, — казалось, никогда мук своих не забудет. А теперь не помнил ничего дурного: как равнина и море, прояснилась, смягчилась душа его. Афонская гора возвышалась вдалеке, вытянув шею, такая же, как всегда: уступы, обрывы, нагромождение раковин. Склоны ее сверкали на солнце, точно облитые медью, а глава пряталась в красноватых облаках, развевающихся будто всклоченные волосы и борода — больше ничего не видел и не мог вообразить писец.

Так шагал он по дороге в Салоники, пока не стемнело: мул впереди, а Николай за ним, беспрестанно оборачиваясь и бросая взгляд на гору, этого старца с огненной бородой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Утром великий князь Василий[26] принял послов польского короля Сигизмунда[27]. Обменялся с ними несколькими подобающими случаю словами. Потом переговоры с послами вели бояре и дьяки Посольского приказа. Из немногого сказанного великий князь понял, что Сигизмунд добивается передачи ему крепости Смоленск. На это Василий не желал соглашаться.

Война между двумя христианскими государствами шла почти непрерывно с декабря 1512 года. Летом 1514 года, взяв Смоленск, русские одержали большую победу, но через месяц были разгромлены в битве при Орше. Это поражение сломило их. Москве нужен был мир. Особенно теперь, когда старый ее союзник, крымский хан, вступил в переговоры с Сигизмундом и, вторгшись в русские земли, опустошал их.