Вадим Прокофьев - Степан Халтурин Страница 4

«Именно об этом писал Берви-Флеровский, об этом говорят и цифры Атласа», — подумал Степан, подводя итог увиденного за эти сутки.

Целый день Халтурин бродил по Москве. Не зная города, шел наудачу, впитывал в себя новые впечатления.

Попадая впервые в белокаменную, люди всегда почему-то ищут сравнений, видимо сразу стремясь понять «истину» этого города. Еще в XVI веке иностранцы дивились величине русской столицы и сравнивали ее с Венецией, а уже в XVII веке Москва выдерживала сравнения даже с Лондоном. Но для русского человека, приехавшего в этот город из ссыльной глуши, она была несравненной, оглушающей, поражающей не только своей величиной, богатством, но и контрастами. Они были виднее всего, и их не замечали только те, кто не хотел ничего видеть вокруг. Это чередование темных и светлых мазков на лике первопрестольной не укладывалось в границы городских районов, выпирало острыми углами и на дворянской Большой Дмитровке, арбатских и Никитских переулках, и рядом с Хитровкой, и на далекой Калужской заставе. Чем ближе к центру, театрам, клубам, присутственным местам, учреждениям, тем шире светлые полосы, а дальше, к окраинам, все утопает в зловонной тьме. Это внешний вид города. А его социальное нутро в 70-е годы XIX века было еще более разительно.

Двуглавые орлы Кремля и после падения крепостничества были, казалось, недосягаемыми вершинами монархической власти и господства дворянско-помещичьей диктатуры, но под их сенью в старом городе шла уже переоценка ценностей. За древний дворянский герб нельзя было получить наличными и полушки, роскошные дворцы Долгоруких и Шаховских, Щербатовых и Урусовых покупались с молотка вчерашними крепостными и сегодняшними миллионерами Цыплаковыми, Шелапутиными, Ляпиными, Хлудовыми, Солодовниковыми.

Именно в 60—70-е годы прошлого столетия Москва из дворянского заповедника превращалась в буржуазный город. Но не только менялись вывески домовладельцев и старинные геральдические львы уступали место изображению весов и телег с откровенными надписями: «Не обманешь — не продашь», «Тише едешь — дальше будешь». На московской окраине вырастали мрачные кирпичные здания, вместо уютных садиков за железной оградой высились штабеля балок, дрова, лежали кучи мусора. Длинные трубы выбрасывали тучи дыма, как опахалом застилавшие солнечный свет в оконцах жалких лачуг и бараков, лепившихся вокруг.

Халтурин забрел на фабрику Цинделя. Был обеденный перерыв. Примостившись на штабелях дров или забравшись в укромный уголок, за кучей ржавого хлама, на свежем воздухе заводского двора усталые люди с жадностью поедали ту скудную пищу, которую поднесли им жены, матери или дети. Не было слышно оживленных разговоров: не до них было валившимся с ног труженикам. Многие от усталости тут же засыпали, не замечая осеннего холода и неудобства поз. Халтурин подсел к пожилому рабочему, который уже кончил есть и скручивал козью ножку. Что-то было в Степане, что привлекало к нему симпатии людей, вызывало на откровенность. Вскоре Халтурин уже слушал горькую повесть рабочего, отец которого еще до отмены крепостного права также работал по найму на этой же фабрике.

— Заводик у нас порядочный, триста шестьдесят человек на нем работает, два паровых котла имеется. Но если ты, парень, к нам на работу наниматься пришел, то мой тебе совет — уходи обратно. Мне уйти некуда, а то сбежал бы без оглядки… Одно слово, собачья жизнь, — продолжал рабочий, — а иной раз и собаке дворовой позавидуешь. Вон, видишь, люди спят? Им сон больше еды нужен, ведь работа на нашей каторге начинается в пять утра. Сейчас двенадцать часов, кончим мы в семь вечера. Вот и посчитай! Бывало, идешь домой и на ходу засыпаешь, а как с фонарным столбом или тумбой какой поцелуешься— проснешься. Со мной вот какой случай был. У нас в цехе стоят две машины с зубчатками, а проход между ними три четверти аршина. И в день раз десять по этому «проходу» пробежишь. Вот я раз оскользнулся на стружке и попал рукой в машину.

Ну, палец и отвис. Меня в больницу свезли, на стол положили, операцию делают, а я как лег, так и заснул, а когда проснулся, пальца уже и не было… А там вон барак, видишь, в нем столовая для нашего брата, а зайти в нее и голодному часто невмоготу, уж очень грязно. Ты, парень, зайди в нее, интересно! Небось не видел, как за одним столом в два ряда обедают? А у нас это в обычай — у самого стола, сидя, едят взрослые, а сзади них, стоя, дети. Я домом живу, у меня жена да трое ребятишек, один уж тут на фабрике работает. А дома что — вяленая вобла да солонина или «гусак», едал такое? Нет? Ну ничего, еще поешь эти бычьи внутренности, коли рабочим стать собираешься…

Халтурин поинтересовался, сколько же за такой каторжный труд рабочие получают.

— И не говори, милай, у нас мастера и те не более тридцати пяти — сорока рублей зарабатывают, а мы восемь-десять. Вон мой сынишка домой зелененькую принесет, и то радость.

— Как, три рубля! — воскликнул Халтурин.

— А ты думал — тридцать? Да и эти деньги задерживают, а ведь жрать каждый день нужно. Поэтому в долг в фабричной продуктовой лавке берем. А уж там дерут с нас три шкуры. Ты на Сухаревке не был? Если будешь, приценись, почем там ржаная мука. Копеек семьдесят-восемьдесят пуд. Ну, а у нас рубль двадцать копеек. И соль у нас по восемьдесят копеек за пуд, а вон рядом, в колониальной лавке, сорок пять копеек, да там на наличные продают, а где их взять? Что и говорить, словами разве нашу жизнь обскажешь. Чтобы ее понять, горюшка много нужно хлебнуть в рабочей шкуре.

Гудок возвестил об окончании обеденного перерыва. Просыпались уснувшие, ошалело стряхивая с себя дурман непосильной дремы. Двор опустел, из открытых дверей рабочей столовой клубами валил едкий пар.

Халтурин двинулся дальше.

В хождениях по Москве обретались знания, но исчезали иллюзии и меркла мечта об Америке. Степана все настойчивее преследовала мысль о том, что он не имеет права ехать туда.

Халтурин очень смутно представлял себе этот «обетованный» Новый Свет. Он слыхал, что туда уехали энтузиасты коммунизма. Но они не вернулись назад. Из-за океана не доносилось вестей, вселявших надежды на успех предприятия. А между тем в Москве Халтурин узнал, что старший его товарищ по Вятскому училищу Зот Сычугов организовал коммуну в Саратове. Москва была наполнена неясными, но тревожными слухами о тех, кто "бросил города, университеты и ушел в деревню с тем, чтобы поднимать крестьян на бунты во главе крестьянской массы, уничтожать помещиков, делить их землю.

Они не бежали из родной России, они не мечтали, а действовали. «Действовать, а не ждать» — этот девиз уже давно руководил всеми поступками Халтурина. Ведь недаром ему удалось в Вятке так ловко получить паспорт у Тройницкого, убедив его, что едет за границу, чтобы познакомиться с постановкой хозяйства на германских фермах. Степан тогда действовал, и сомнения его не тревожили. А теперь?