Андрей Ветер-Нефёдов - УБИТЬ СТИВЕНА КИНГА Страница 4

ВЫБОР

Мысленно я часто возвращаюсь к тому времени, когда я попал в разведшколу при Первом Главном Управлении КГБ. Решившись стать разведчиком, я не предполагал, что моя тяга к жизни в искусстве будет для меня главной помехой. Творческая самостоятельность, стремление к независимости, желание раскрыться, показать себя окружающему миру – всё это было не только не нужно в разведке, но даже противопоказано. Меня тянуло на искренность, а разведчику полагается быть скрытным. Он должен изображать искренность, чтобы завоёвывать доверие, но маска искренности далека от искренности. То, что впоследствии стало в моих книгах сильной стороной, в разведке было моим слабым местом, открытой мишенью, в которую мог бить любой желающий.

В мои двадцать пять лет я оставался довольно наивным. Поговорить по душам – вот что было важно. Для кого-то разговор – способ убить время, но не для меня. Беседа давала мне жизнь, потому что не было у меня иного способа показать то, чем я живу, кроме как через разговор, через долгие рассказы о моих переживаниях. В КГБ не приветствовалась ни искренность, ни какие бы то ни было записи в личном блокноте. Единственный вид писательства, который допускался – отчёт о проделанной работе. В разведке приветствуется творческий подход к делу, но это творчество ограничено строгими рамками поставленной задачи, и это творчество имеет отношение скорее к актёрству, а не к писательству.

С первых минут моей жизни в закрытой для окружающего мира разведшколе, я понял, что не пригоден для выбранной работы. А когда нас отправили в десантную дивизию, чтобы мы «понюхали пороху», я окончательно утвердился в мысли, что ошибся дверью.

Наш отряд состоял только из офицеров, большинство – капитаны, два или три майора, один из которых неоднократно ходил через турецкую границу и возвращался с ценнейшей информацией, и всего два младших лейтенанта. Один из лейтенантов – я, неопытный и далёкий от оперативной работы. Для офицеров десантной дивизии мы все были лейтенанты, хотя многие давно перевалили лейтенантский возраст. Впрочем, это не имело значения, так как погоны у нас отсутствовали, посторонние к нам не заглядывали, жили мы в отдельной казарме, в контакт мы ни с кем не вступали…

Однажды нас подняли ночью по тревоге и отправили на грузовиках невесть куда, а потом высадили на опушке леса. Мы не знали, куда должны добраться. Но там, куда мы шли, находился тайник, из которого нам предстояло изъять заложенную капсулу с информацией. У меня в ранце лежала, помимо сухого пайка, гражданская одежда, в которую мне предстояло облачиться, потому что за тайником велось наблюдение, и человек в военной форме был бы схвачен сразу. Это напоминало детскую игру «Зарница». Разведка вообще напоминает игру. Собственно, это и есть игра – увлекательная, циничная, опасная. Эту игру ведут не отдельные люди, а государства, на кон ставятся огромные деньги и миллионы невинных жизней…

Первые два часа мы продирались через лес, затем короткими перебежками пересекли огромное поле, после чего долго мокли в болоте, а потом на привале жадно грызли чёрные сухари. Той ночью я сломал руку. Нелепо, по-идиотски, и от этого вдвойне обидно: просто оступился, перепрыгивая через узенькую полоску ручейка. Облепленные тиной сапоги скользнули по мокрой глине, и я упал. Шмякнулся рюкзаком в ручеёк, как мне показалось на спину. Попытался подняться, опираясь на правую руку, а рука-то не слушалась, она словно исчезла. Я опирался на неё, а её не было. Чувствительность ушла мгновенно. Значит, не на спину рухнул, а на руку. И сломал её…

Но запомнилась мне не сломанная кость, а сельский автобус.

Мы долго лежали возле просёлочной дороги и ждали приказа командира. Он тоже ждал чего-то. Позже выяснилось, что мы заблудились, сбились с пути. Неожиданно появился автобус. Он натужно гудел, с трудом вползая вверх по разбитой дороге, и звук его мотора заполнил собой всё пространство, разрушив тишину и вселив в неё какую-то неправдоподобность. Неправдоподобность заключалась в том, что мы, грязные и усталые, приготовившиеся к бою, воплощали собой войну. А на самом деле вокруг нас царил мир, города и сёла спали. Мы же несли насилие. Пальцы лежали на спусковых крючках. Дружный залп мог раздаться в любую минуту. И вот появился автобус. В нём ехало пять-шесть человек, не больше. Все дремали, не обращая внимания на сильную тряску из-за рытвин на дороге. Освещённый жёлтыми лампами изнутри салон автобуса показался мне аквариумом в огромной тёмной комнате. Откуда тащился тот автобус? Куда вёз пассажиров? Под прицелами наших автоматов автобус медленно проехал мимо и скрылся в ночи. Мне казалось, что он ехал целую вечность. И пассажиры не подозревали, что на них были направлена два десятка автоматов. Всё это было нелепо и дико. Всё это было несовместимо. Всё это было откровением: мне открылся новый угол зрения, новая плоскость бытия, новая реальность.

Откровение состояло в том, что каждый наш шаг может быть роковым, за каждым нашим шагом могут следить тысячи глаз, каждый наш шаг продвигает нас в среду, о которой мы ничего не знаем. Автобус вёз людей с работы или на работу, а в трёх шагах от них прятались в тени кустарника вооружённые люди. Жуткое соседство. На войне только так и бывает, потому что война коварна, однако в мирное время… До сих пор у меня не получается внятно передать чувства, охватившие меня тогда. Наверное, ко мне прикоснулась тайна бытового кошмара. Я перенёсся мысленно в тот автобус, проехал в нём небольшой участок пути, беспечно посапывая после трудовой вахты и поёживаясь от прохлады. Мирно, уютно, устало… Я ощущал их сон, их расслабленность, их невинную неосведомлённость и безмятежность. И я же держал их на «мушке»… Нет, этого не передать словами… И ещё откровение было в том, что творческий человек всегда наблюдает за чем-то, превращает живые сцены в объект своего исследования, а потом эти сцены сливаются в единое произведение, за которым наблюдают невидимые автору глаза читателей, готовых открыть шквальный огонь и уничтожить критикой как произведение, так и самого автора…

Ближе к утру наша группа нарвалась на засаду, впереди ударили невидимые автоматы, мы сбились в кучу. «Назад, назад!» – закричал командир, и мы отхлынули в овраг. Над головой прерывистыми нитями потянулись следы трассирующих пуль.

Через некоторое время мы вновь шли по болоту. Автоматы наперевес, за спиной квадратные ранцы десантников. Всё настоящее – усталость, сырость, оружие, ночь. А я видел другое: отряд кубинских партизан. Подумать только! Какой-то рубильник отключил реальность, и на экране моего воображения появилась другая система координат. Почему так? Разве мало настоящего? Разве мало мне разбухших от воды сапог, разве мало мне крови на спине, стёртой плохо подогнанным рюкзаком, разве мало мне надувшейся, как бурдюк, и посиневшей от кончиков пальцев до локтя сломанной руки? Зачем что-то выдумывать, если действительность и без того осязаемая, сочная, тяжёлая? Но воображение продолжало переиначивать реальность, играя в какую-то свою игру. Мы превратились в кубинцев, уходящих от солдат Батисты. Впрочем, если быть уж совсем точным, даже не в кубинских партизан, а в каких-то абстрактных партизан в каких-то абстрактных джунглях какой-то абстрактной латиноамериканской страны.