Федор Углов - Под белой мантией Страница 40

Когда очутились на улице, он спросил:

— Заметили, какие у них равнодушные глаза? Нет, сюда не лягу. Для них я существую не как человек, а просто как ещё один экземпляр для науки.

Что тут возразишь? В конце концов, каждый имеет право верить или не верить врачам. Возникло недоверие — пользу лечение не принесёт.

— Ну не хотите остаться здесь, я заберу вас обратно в Ленинград. Будем приглашать в помощь специалистов.

Этот вариант Борзенко устраивал.

При повторном обследовании предположительный диагноз подтвердился: злокачественная опухоль, исходящая из лимфатической ткани средостения.

Все исследования и манипуляции Сергей Александрович воспринимал без паники, по-деловому. Несомненно, понимал, что над ним нависла грозная опасность, однако его поведение, интерес к лизни, активная позиция нисколько не изменились. Он был тем же благородным, красивым, скромным, удивительно отзывчивым человеком, каким его знали в иные времена.

Мои многолетние наблюдения убедили меня в том, что благородство, внутренняя культура человека и человеческое достоинство вернее познаются в минуты тяжёлых испытаний, будь то болезнь, несчастье или крупные неприятности по службе. Некоторые, процветающие в период полного благополучия, при больших ударах судьбы тускнеют, опускаются размякают и делаются такими несчастными, что их становится жалко.

Чаще всего это люди, которые в лучшие дни своей жизни упиваются своим положением, славой и властью. В несчастье же они резко меняются, превращаясь в слабых и беспомощных. К сожалению, даже умные и сильные по натуре люди не всегда находят в себе достаточно мужества, ума и воли, чтобы при перемене судьбы не уронить своего человеческого достоинства.

Мне, как врачу, часто приходилось видеть, как по-разному действует на людей свалившееся на них горе. А тяжёлая болезнь часто и является таким пробным камнем для человека.

И в этом отношении Сергей Александрович был лучшим образцом человеческой породы; он и в самые горестные минуты не вешал головы, оставался человеком.

Как и в первое своё пребывание у нас, он много работал, не давая себе послабления. И меня подгонял. Дело в том, что ещё раньше Борзенко настойчиво советовал мне взяться за перо.

— Просто грех не рассказать о пройденном вами пути. Это будет очень поучительно для молодёжи.

— Я ведь не литератор. А кроме того, обо мне уже есть небольшая книжка.

— Да, знаю, её написал Дягилев. Но ни Дягилев, ни кто бы то ни было другой не может поведать о вашей жизни того, что можете вы как специалист в своей области. И вы обязаны это сделать. Хорошая книга служит долго, она — мудрый учитель.

После того памятного разговора Сергей Александрович часто спрашивал, начал ли я записи. Наконец я составил план и пришёл к нему в палату проконсультироваться. Он оживился, всё одобрил, а потом стал ещё настойчивее.

Поражала его человеческая цельность. В атмосфере сгущавшейся опасности он находил силы, чтобы не только самому жить плодотворно, но и поддерживать в окружающих столь ценимый им дух творчества.

Трогательно было смотреть, как Борзенко радовался моим первым литературным опытам. Писать было некогда. Я подолгу не приносил ему новых страниц и видел, что это его огорчало. А хотелось доставить хоть какую-нибудь радость! Выкраивал вечерние часы, использовал дни отдыха. Потихоньку что-то получалось…

Оставаясь верен себе, Сергей Александрович вникал и в наши медицинские заботы. Навыки корреспондента помогали ему быстро схватывать основную сущность событий, но во время наших встреч он больше задавал вопросы о жизни нашего института. Тут он много знал учёных, судьба Института пульмонологии была ему особенно дорога.

При отсутствии лимита на прописку, при отсутствии жилфонда надо было в короткий срок подобрать людей на замещение ведущих должностей. Искали специалистов из ленинградцев — дело было нелёгким. Найти хорошего доктора наук или профессора, нигде не работающего, не так-то просто. Ценного работника ни один руководитель не отпустит.

Во всех подразделениях Института пульмонологии продолжалась напряжённая работа. Мы сконцентрировали внимание на изучении отдельных структур лёгкого — бронхов, сосудов, альвеол… Искали и осваивали надёжные методы диагностики, не говоря уже о лечении. При хронической пневмонии стали широко применять бронхоскопию и бронхографию. Учёные и врачи института научились делать их настолько искусно, что это было совершенно безопасно для каждого пациента с лёгочной патологией.

Наряду с новым направлением исследований не забывалась в клинике и кардиохирургия. Совершенствовались операции по замене поражённого клапана сердца искусственным, начали готовиться к замене одновременно двух клапанов. Как и прежде, производили операции на сосудах, питающих мозг, разрабатывали радикальные методы хирургических вмешательств при самых сложных врождённых деформациях сердца.

Эффект лечения, наглядно представленный на рентгенограммах, заинтересовал всех медиков — как хирургов, так и терапевтов, в институт зачастили делегации из разных стран мира.

Как-то, сидя у меня в кабинете, Борзенко спросил:

— Опять немцы из ФРГ к вам приезжали? Кажется, очень много, чуть ли не сто человек?

— Да, врачи страховых компаний. Организатор этих поездок — доктор Орт, прогрессивно мыслящий специалист. Он какой-то крупный администратор, каждый год собирает группу, везёт к нам, чтобы изучать наши достижения в области пульмонологии Никак не укладывается в голове, что это их соотечественники так зверствовали в годы минувшей войны! Помню, один из делегатов, совсем ещё молодой, попросил меня рассказать о блокаде Ленинграда. Я начал с того, что сам все 900 дней провёл в городе и всё испытал на себе. Говорил о голоде и холоде, о бомбёжках и артобстрелах, о смерти тысяч стариков, женщин, детей, о Дороге жизни, о непрекращающейся даже в этих условиях работе для фронта, для победы. И закончил словами: «При мне умирали люди разных возрастов, профессий и образования. Но никто из них ни в ясном сознании, ни в бреду не сказал, что надо сдать город, чтобы избавиться от этих мук и поесть досыта, как это обещали фашистские листовки. Все умирали, как герои, на своём посту, с твердой уверенностью, что Ленинград выстоит и мы победим».

Воцарилось молчание. Потом какой-то немец, пожалуй, самый пожилой среди остальных, заметил: «Вот такой рассказ очевидца ленинградской эпопеи неплохо бы послушать каждому у нас, да и в других странах, чтобы навсегда похоронить мысль о реванше, о возможности добиться чего-либо с позиции силы».