Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 40

С каждым днем я становлюсь чужим

И себе, и жизнь кому велела.

Где-то в поле чистом, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Неодетая она ушла,

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Может быть, склоняяся к нему,

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила.

Но живет по звуку прежних лет,

Что, как эхо, бродит за горами.

Я целую синими губами

Черной тенью тиснутый портрет.

Но до этих стихов, «потайственной» тропой уводящей к «Черному человеку», – еще год, и какой! «В терновом венке революций грядет шестнадцатый год!» А пока, летом 1915-го, Есенин еще весь здесь, в Константинове, и его тень при нем, и ничто человеческое ему не чуждо. Возвращенный матерью с того света, он подобрел к ней и даже вспомнил сочувственно свое давнее полудетское письмо к Грише Панфилову: «Да, Гриша, люби и жалей людей – и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть одним из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь иметь о нем представления. Только можно понимать человека, разбирая его жизнь и входя в его положение». Ребячество, конечно, и все-таки не совсем ребячество, ведь в «Яре» он фактически сделал то, что обещал первому и бесценному другу. Попытался понять близких ему людей, не клеймя позором мать, не краснея за отцово безволие и мягкосердие, а спокойно, без гнева и личного пристрастия разбирая их жизнь и входя в их положение. Другое дело, что в стихах входить в положение было легче, быстрее, ухватистей.

В то самое утро, на рассвете, когда, окончив первой рукой «Яр», не смог, как обычно, засунуть голову под подушку и проспать до обеда, решил не валяться в постели, а сбегать к Оке искупаться. Снял с веревки отбеленную и починенную матерью свою старую любимую рубаху, подпоясался каким-то красным женским платком и дунул к реке. Выскочил за огороды и обомлел – по грядкам дружно, за одну теплую ночь зарделся маковый самосев! И дальше, по тропке, петляющей по обрыву, сбегал к студеной еще воде уже не он, Сергей, а его двадцатилетний отец. (Приезжая домой, Александр Никитич, давал жене и матери роздых: брал на себя уход за скотиной и, проводив корову и телку в стадо, по-тихому, крадучись, шигал на Оку. Не рыбачить, как здешние мужики, только умыться, но хорошенько, по-городскому, не экономя воду: колодцы в Константинове и глубокие, и ненадежные, каждый ковш на счету.)

Бежал, а стихи сами, споро и ладно, приспосабливались к его походке, легкой, отцовской:

Белая свитка и алый кушак,

Рву я по грядкам зардевшийся мак.

Громко звенит за селом хоровод,

Там она, там она песни поет.

Помню, как крикнула, шигая в сруб:

«Что же, красив ты, да сердцу не люб.

Кольца кудрей твоих ветрами жжет,

Гребень мой вострый другой бережет».

Знаю, чем чужд ей и чем я не мил:

Меньше плясал я и меньше всех пил.

Кротко я с грустью стоял у стены:

Все они пели и были пьяны.

Счастье его, что в нем меньше стыда,

В шею ей лезла его борода.

В то щедрое и тревожное лето ему почему-то было невыносимо жалко всех-всех. И сына, и Анну Романовну, и константиновских черных старух, и прозрачную от недоеда девочку-побирушку, и старую их корову, и титовскую рыжую суку, у которой утопили таких же, как она, огненно-рыжих щенят, и сестренок, заглядывающихся на соседские сады – своего-то у них не было. И деда. Деда особенно. Похоронив жену, Федор Андреич как-то разом усох, сгорбился, стал меньше ростом. А тут еще младший из его сыновей, Петр, – то ли нечаянно, то ли припадок случился, – опрокинул на себя кипящий двухведерный самовар и умер в страшных мучениях. Даже позорное бегство красавицы-снохи принял как должное и к новой женитьбе Ивана ни воли, ни разума уже не прикладывал. Делайте что хотите, живите как можете.

Заметив, что Катерина роется в его книгах, тех, что надарили в Питере, Сергей осердился и решил отнести их к деду. Деда дома не оказалось, он отыскал его на гумне; от картины, которая ему открылась, захолонуло на сердце:

Старый дед, согнувши спину,

Чистит вытоптанный ток

И подонную мякину

Загребает в уголок.

Щурясь к облачному глазу,

Подсекает он лопух,

Роет скрябкою по пазу

От дождей обходный круг.

Схоронясь за угол, Есенин сдвинул державшуюся на соплях доску, солнечный луч протиснулся в щелку, но картинка, вместо того чтобы проясниться, утратила четкость:

Черепки в огне червонца.

Дед – как в жамковой слюде,

И играет зайчик солнца

В рыжеватой бороде.

Тыльной стороной ладони Сергей вытер предательски заслезившиеся глаза и, осторожно раздвигая репейник, гусиной тропкой ушел в луга… В детстве он брезговал этой загаженной птичьим пометом тропой – по ней соседи выгоняли к плохонькому прудику своих толстомясых гусынь. Гусиные яйца десятками скупала полюбовница константиновского буржуина… Пруд тот давно пересох, прохиндей и сквалыга Кулаков помер от удара, теперь его дочка корчит из себя знатную барыню. Привезла из Москвы садовника, с детьми разговаривает по-французски, а детки, Тимоша Данилин рассказывал – он с ними занимается, – таблицу умножения никак не осилят. Скучает бабенка, розы нюхает, соседи наследницей нувориша манкируют, в гости не зовут, московские знакомцы тоже почему-то не приезжают, и мужа никто не видел…

«В каком-то журнале про тебя, Серега, вычитала, приведите его к нам, Тимоша…»

А Сереге и эту богатейку жалко, не она на нищих копейках миллионы наживала…

Гусиная тропа, пропетляв по задам, вывела к дому Поповых. Узнав громкий, радостный, высокий голос Тимошки, Есенин хотел было пройти мимо (опять пристанет: я-де Лидии Ивановне обещался тебя привести), но, вслушавшись, угадал, отчего радость: Анюта! Приехала!

С Анютой Сергей пересекся недели три назад, когда пехом возвращался вместе с Каннегисером из Рязани. Увидел издали, в монастырской церкви, хотел подойти, познакомить со столичным гостем – не подошел, не познакомил: уж очень простенькой она ему показалась и даже жалкой – в белой поминальной косынке, в каком-то старушечьем темном платье. Платок ей не шел. Константиновским девкам личил, ей – нет. Анна знала это и до самых холодов ходила простоволосой, накидывая на ветру белый шарф-самовязку. Но сейчас была без платка, хотя все в том же некрасивом бедном платье. Сидели в саду, тетя Капа разливала чай, Тимофей, как всегда, грыз баранки, а Анюта рассказывала:

«…Я из Лесков еще весной уволилась – в Дединове, у мамы, место открылось. Уволилась и решила съездить на родину, в Мощены. Сима тоже хотела, но у нее не получилось. Думала, все помню, все узнаю – и дом, и деревья. И ничего не вспомнила. Могилки – и те не сама нашла, и папину, и дедушки. Пошла в школу, учитель лопату дал и мальчишек послал, сам не мог, весь в ревматизмах. А панихиду так и не заказала, в церкви дверь заколочена: прежний священник умер, а нового никак не пришлют. Расстроилась я и к Ивану Богослову пошла. Потом в Рязани была, перевод в Дединово оформляла и к вам вот заехала, когда еще увидимся…»