Айседора Дункан - Моя жизнь. Моя любовь Страница 40

Упражнения начинались простой гимнастической подготовкой мускулов для развития их гибкости и силы, и только после этих упражнений приступали к созданию будущего танца. Первые шаги состояли в том, что учились простой ритмической ходьбе или маршировке, сперва медленно двигаясь под простые ритмические звуки, а затем, ускоряя темп, под более сложные; потом бежали, сначала медленно, и прыгали, тоже медленно, в определенные ритмические моменты. Такими упражнениями учатся грации звуков и ими же мои ученицы достигли понимания градации движений. Эти упражнения составляли только часть того, чему они обучались. Дети всегда были одеты в свободно драпирующие их одежды, как во время спортивных занятий, так и во время игр и прогулок в лесу. Прыгая и бегая совершенно естественно, они научились выражать себя движением так же легко, как другие выражают себя словами или песней.

Воспитание и учение детей не были строго ограничены областью искусства, а прежде всего проистекали из движений природы. Движение облаков, гонимых ветром, качающихся деревьев, полета птицы и шелестящих листьев должно было иметь для них особенное значение. Они учились подмечать характерные свойства каждого движения в отдельности. Они чувствовали в душе скрытую связь, невидимую для других, связь, которая должна была их посвятить в тайны природы. Каждая частица их гибких тел должна была быть влиянием такого воспитания отзываться на песнь природы и вторить ей.

Чтобы собрать детей для нашей школы, мы поместили объявления в наиболее распространенных газетах о том, что школа Айседоры Дункан открыла прием талантливых детей, чтобы сделать их последователями того искусства, которое я надеялась дать тысячам детей народа. Конечно, внезапное открытие школы без предварительного обсуждения, без капитала и без всякой организации было страшно неосторожным предприятием и привело моего импресарио в отчаяние. Он постоянно проектировал турне по всему миру, а я постоянно уклонялась от него, то проводя целый год в Греции, что он считал потерянным временем, то совершенно прерывая свою артистическую карьеру, чтобы усыновить и воспитать детей, по его мнению, абсолютно ни к чему непригодных. Но эта последняя затея была под стать остальным затеям нашей семьи и отличалась такой же непрактичностью, несвоевременностью и порывистостью.

Раймонд присылал из Копаноса все более и более волнующие известия. Колодезь продолжал поглощать деньги. С каждой неделей исчезала надежда когда-нибудь добраться до воды. Расходы по постройке дворца Агамемнона дошли до таких чудовищных размеров, что я принуждена была сдаться. Копанос так и остался красивой развалиной на холме, служа крепостью для очередных греческих революционеров. Он и сейчас еще высится там, быть может, в качестве надежды на будущее.

Я решила, что все мои средства должны пойти на основание школы для молодежи всего мира и выбрала с этой целью Германию, казавшуюся мне тогда центром философии и культуры.

Громадное множество детей откликнулось на объявление. Помню, как однажды, возвращаясь с дневного спектакля, я нашла всю улицу запруженной родителями и их детьми. Извозчик-немец обернулся ко мне с козел и сказал: «Здесь живет сумасшедшая дама, которая поместила в газетах объявление, что хочет иметь детей».

«Сумасшедшей дамой» была я. Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, каким образом мы выбирали детей. Я так торопилась поскорей заселить Груневальд и сорок кроваток, что брала детей без разбора, руководствуясь только милой улыбкой и красивыми глазами и не задаваясь вопросом, способны ли они сделаться в будущем танцорами. Как-то в Гамбурге ко мне в гостиницу пришел мужчина во фраке и цилиндре, с пакетом в руках, завернутым в шаль. Развернув пакет, я обнаружила ребенка лет четырех, с огромными наблюдательными глазами, самого молчаливого ребенка, которого я когда-либо видела. Девочка эта не издала ни звука. Сам же господин, казалось, очень торопился. Он спросил меня, возьму ли я ребенка. Сравнивая его лицо с лицом ребенка, я нашла между ними красноречивое сходство, которое, может быть, могло объяснить поспешность и таинственность действий господина. С обычной непредусмотрительностью я согласилась оставить ребенка у себя, и господин быстро исчез. С тех пор я его больше не видела.

Это был странный способ оставить на моих руках девочку, точно она была куклой. По дороге из Гамбурга в Берлин я заметила, что у девочки сильный жар, как оказалось, острый случай воспаления миндалевидных желез. И в Груневальде три недели подряд мы боролись за ее жизнь – я, две сестры милосердия и превосходный доктор Гофф, знаменитый хирург, который так воодушевился идеей моей школы, что предложил свои услуги бесплатно.

Д-р Гофф постоянно мне говорил: «Здесь не школа, а больница. У всех этих детей наследственные болезни, и вы увидите, что потребуется громадный уход, чтобы сохранить им жизнь. Где уж тут учить танцам!» Д-р Гофф был одним из величайших благодетелей человечества, знаменитым хирургом, которому платили бешеные деньги за визит. Он же тратил все свои средства на содержание детской больницы, которую устроил в предместии Берлина. С момента открытия школы он стал нашим врачом и хирургом и ведал всем, относящимся к здоровью детей и к санитарному состоянию школы. Говоря правду, без его неустанной помощи мне никогда не удалось бы довести детей до того цветущего состояния, которого они достигли впоследствии.

Подбор детей, организация школы, начало уроков и ежедневные занятия отнимали все наше время. Несмотря на предупреждения моего импресарио, что удачные подражательницы моих танцев собирали целые состояния в Лондоне и других местах, ничто не могло меня заставить покинуть Берлин. Каждый день с пяти до семи я учила детей танцевать.

Дети делали необыкновенные успехи. И я считаю, что своим здоровьем они значительно обязаны вегетарианскому режиму, введенному доктором Гоффом. Он считал, что детей следует держать на диете из свежих овощей и фруктов, но без мяса.

В то время я пользовалась в Берлине прямо невероятной популярностью. Меня называли Божественной Айседорой и даже уверяли, что больные, приведенные ко мне в театр, выздоравливали. Было странно видеть на утренних спектаклях принесенных на носилках больных. Я всегда ходила с голыми ногами в сандалиях и белом хитоне, и публика посещала мои спектакли с почти религиозным экстазом.

Однажды вечером, когда я возвращалась со спектакля, студенты выпрягли лошадей из экипажа и повезли меня по знаменитой Зигес-аллее. По дороге они потребовали, чтобы я произнесла речь. Я поднялась с места в своей виктории – автомобилей тогда еще не было – и обратилась к студентам со следующими словами: