Ярослав Ивашкевич - Шопен Страница 40

Все мы помним последнюю сцену из «Отца Горио»: схоронив Горио, Растиньяк с кладбищенского холма Пер-Лашез бросает взгляд на прекрасный вид, открывающийся его глазам, на панораму города-чудовища, города-джунглей и, скрестив на груди руки, самоуверенно бросает:

«А теперь сразимся!»[72] Таким же точно представляется мне и Шопен: вот он стоит на балконе первой своей парижскойквартиры, Бульвар Пуассоньер, 27, на пятом этаже, вглядывается в стремительное, беспорядочное, муравьиное движение парижских улиц, «от Монмартра до Пантеона и дальше весь прекрасный мир», и вдруг плотно сжимает волевые губы. В голове его промелькнули те же самые слова:

«А теперь сразимся!»

А Париж для этого юноши труден, очень труден. Никому не известный чужеземец, «фортепьянист». «Прямо и не знаю, — пишет он Титусу, — есть ли где больше пианистов, нежели в Париже, не знаю, есть ли где более ослов и виртуозов, чем тут». Он без гроша: «В кармане у меня лишь один дукат», — и никаких перспектив: «У него старые родители, и, вместо того чтобы помочь им, он еще сидит у них на шее и любит без памяти…» Единственная надежда — это отцовская помощь. А за пазухой сомнительной ценности рекомендательные письма от Эльснера, пропахшего табаком музыканта из далекой провинции, и более ценные — из Вены! — письма Мальфатти.

Судьба Люсьена де Рюбампре, оказавшегося в чаще парижского предпринимательства, ужасна. Но, несмотря на весь талант Бальзака, создавшего этот живой, из крови и плоти, образ, несмотря на то, что самым большим несчастьем в жизни для Оскара Уайльда была смерть этого юноши, мы не очень-то верим в его талант. С улыбкой, слегка скептической, относимся мы к поэтической рукописи «Маргариток», которую он привез в своем саквояже из медвежьего угла. У Шопена, на Бульваре Пуассоньер, на пятом этаже, только десять своих собственных пальцев для сражения с Парижем — но каких пальцев! В его дорожном сундучке не мифические «Маргаритки», а такие произведения, как оба концерта и первая тетрадь этюдов. Это достаточно грозное оружие, чтобы завоевать даже такую хорошо защищенную крепость, какой был Париж.

Несмотря на все это, однако, нас поражает стремительность, с которой никому не известный юноша взбегает по лесенке головокружительной карьеры, нас не перестает удивлять тот успех, каким он с первых же дней своего пребывания во Франции пользуется в этой стране. В чем секрет этого успеха?

Уже в первом известном нам письме из Парижа, написанном тотчас же по приезде, попадаются две фамилии: «…сегодня я на обеде с Радзивиллом […], вчера был на обеде у пани Потоцкой, этой красивой супруги Мечислава…» Многие биографы связывают с этими фамилиями начало парижских успехов Фридерика. Несомненно, протекция пани Дельфины из Комарув (речь ведь здесь идет о ней) могла отворить перед Шопеном двери некоторых парижских салонов. Благодаря своим родственным u дружеским связям с доброй половиной французской аристократии Потоцкая была влиятельной покровительницей, хотя ее покровительство и ставило юного музыканта в двусмысленное положение.

Еще большее значение могло иметь покровительство Валента Радзивллла, не столько как польского магната, сколько как видного члена масонской ложи, который ввел Шопена в буржуазный, банкирский салон Джеймса Ротшильда, с чего, по-видимому, и началась карьера нашего композитора. Протекция Ротшильда, как и весьма важное для Шопена знакомство с банкиром Лео, который заботился о нем до самого его последнего дня, носили, несомненно, масонский характер. Масоном был и Войцех Гжимала, близкий друг Жорж Санд и один из самых выдающихся парижских друзей Шопена, который жил биржевыми спекуляциями. Эта масонско-банкирская среда, с точки зрения материальной, имела в жизни Шопена, может, даже большее значение, нежели аристократия, сблизиться с которой ему помогли Дельфина Потоцкая, Чарторыйские или Людвик Плятер[73]. Среда эта представляла ликующий, победивший класс крупной буржуазии, которая захватила власть во Франции после июльском революции, она представляла собой молодую и грозную силу, и ее покровительство имело значение для искусства Шопена. Это покровительство и создало нашему музыканту материальную базу, ставшую основой всегоего быта: она создала Шопена-педагога. Уроки, которые он давал, беря за час двадцать франков золотом, позволили Шопену вести широкую жизнь и полностью разрешит на ближайшие парижские годы все его финансовые проблемы. Правда, Калькбреннер брал за уроки на пять франков дороже, но Шопен и так зарабатывал ежедневно от восьмидесяти до ста франков, или около трех тысяч в месяц, тогда как к приличное содержание в Париже стоило тысячу пятьсот франков. Его положению теперь можно позавидовать, он становится одним из самых богатых в Париже поляков, как пишет об этом в своем письме генерал Бем. Однако до этого пришлось ему пройти тяжелую школу. Да и сейчас благополучие его зависит от уроков, то есть от здоровья, это обрекает его на безвыездную жизнь в столице.

Со временем появляется и еще один источник заработков: его сочинения. Во время своего пребывания во Франции он издал семнадцать сборников; они принесли ему в среднем по пятьсот франков за произведение. Это было немного. Когда мы просматриваем посвящения на произведениях Шопена, нас порой поражает их чересчур официальный тон. Рядом с именами Дельфины Потоцкой или Стефана Витвицкого здесь попадаются чужие, аристократические или банкирские фамилии. Может, эти сочинения «заказывали» Шопену? Moжет, эти посвящения были для него источником доходов? Мы ничего не знаем об этом. Межвоенные годы приучили нас к такого рода доходным посвящениям. Именами пани Кулидж, княгини Полиньяк, урожденной Зингер (швейные машины), пестрят партитуры таких композиторов, как Стравинский, Равель или Гоннегер. У Кароля Шимановского мы находим посвящения, которые только так и можно объяснить. Трудно со всей уверенностью утверждать, был ли знаком богатым буржуа эпохи Шопена подобный способ покупать своим именам бессмертие.

Во всяком случае, мы ищем и иные, помимо уроков, источники доходов Шопена. Говорят, что ониграл на бирже. Дружеские отношения с банкиром Лео, с Войцехом Гжималой, казалось бы, намекают на это. У Шопена должны были быть какие-нибудь бумаги, акции (эти луковочки тюльпанов, которыми в те же самые годы так умилялся Словацкий). Так или иначе, в финансовом отношении Шопен, как говорят французы, переживал «взлеты и падения». В этих делах он мог также пользоваться посредничеством братьев Эйхталь (посвящение 3-го вальса из опуса 34!), банкиров с улицы Лепеллетье, о которых он «так хорошо говорил» в письме к отцу и услугами которых Миколай Шопен так горячо советовал ему воспользоваться.