Александр Яковлев - Омут памяти Страница 40

Меня часто спрашивают, когда произошел ощутимый перелом в моем сознании, когда я начал пересматривать свои взгляды на марксизм? Я уже писал о том, как подкрадывались ко мне сомнения, как они проникали в сознание, заставляли нервничать и… думать. Но сомнения лишь часть общего мировоззрения. Только проштудировав заново первоисточники «вероучителей», я понял (в основных измерениях) всю пустоту и нежизненность марксизма, его корневую противоречивость и демагогичность. Эти выводы успешно лечили меня от потрясений XX съезда.

Мы привыкли к формуле «марксизм-ленинизм». Но в ней нет единого содержания. Такого единого учения нет. В значительной мере это разные понятия. Марксизм — одна из культурологических концепций XIX века, каких было немало. Ленинизм — политологическая конструкция, на основе которой возник большевизм — форма власти экстремистского толка.

Российский большевизм по многим своим идеям и проявлениям явился прародителем европейского фашизма. Я обращаю на это внимание только потому, что мои первые сомнения и душевные ознобы были связаны вовсе не с марксизмом, которого я еще не знал, а с ленинско-сталинской практикой общественного устройства.

Наследник утопических предположений Маркса, Ленин, будучи мастером перевода теоретических схем на язык политических действий, вычленил из крайне противоречивых марксистских построений лишь те положения, которые отвечали главной ленинской идее — захвату власти. Большевистская платформа получила свои теоретические опоры: диктатура пролетариата, насильственная революция, классовая борьба, насилие как принцип управления государством, воинствующий атеизм, отрицание частной собственности, гражданского общества, семейного воспитания.

Когда я пришел ко всем этим выводам, искренне расстроился, что так долго обманывался, отмахивался от сомнений, боялся их высказывать, поскольку они легко могли помешать жизненной карьере. В те годы даже добрые дела можно было совершать только при условии, если ты лукавишь, играя с властью и с ее идеологией в прятки.

Впрочем, я и сейчас отвергаю для себя роль какого-то обвинителя Маркса. Каждому времени свойственны свои горизонты интеллекта и знаний. Ученый может ошибаться. Более того, он обязательно в чем-то ошибается, и даже его ошибки становятся порой тем плодородным слоем, который стимулирует развитие нового знания. В то же время ученый в большей мере, чем его другие современники, пленник догм и заблуждений своего времени, поскольку он — заложник инструментов познания: интеллектуальных, методологических, практических. Ученый, будучи творцом, неизбежно увлекается, что-то преувеличивает, а что-то преуменьшает, что-то идеализирует, а что-то, напротив, абсолютизирует.

Все это так, и упреки едва ли правомерны в отношении тех, кто честно ищет истину, кто постоянно сомневается в собственных заключениях, кто проверяет их снова и снова, решительно отбрасывая концепции, не оправдавшие себя в жизни.

Иное дело, когда свои открытия ученый начинает считать откровением, а себя — мессией. Так произошло и с основоположниками марксизма. Будучи апологетами утопий, марксисты напрочь проигнорировали простейшее правило: можно — и нужно — рубить лес, выкорчевывать пни под будущую ниву. При этом, однако, лес рубят не потому, что он плох, но потому, что необходимо место для другого, чего-то более важного. И не весь лес, а сколько надо, например, для пахоты. Но даже на расчищенном месте не уничтожают все, лесом созданное, ту плодородную почву, на которой только и может что-то вырасти. Если срыть этот слой, не будет ни прежнего леса, ни нового урожая. Не будет и того опыта прилежного земледельца, который позволит его дальним потомкам выращивать хлеб, восстанавливать леса и добиваться всего того, что делает человечество бессмертным.

Кроме всего прочего, меня меньше всего интересовал марксизм сам по себе. Предметом моего особого интереса был вопрос: почему именно на Марксову социальную утопию пошла наша страна и что из этого получилось?

А получилось то, что на основе политического монополизма и идеологической мифологии была сформирована военно-бюрократическая диктатура, отторгнувшая человека от собственности и власти. Она показала свою некомпетентность и античеловечность во всех областях жизни. В результате Россия во многом потеряла XX век. Исходная заданность «истинности» базовых устремлений оказалась предельно разрушительной. Превращение марксизма в партийно-государственную идеологию придало ему инквизиторские функции, сделало орудием мобилизации в целях борьбы, покорения и властвования.

К таким невеселым выводам, повторяю, пришел я после внимательного чтения домарксистских авторов, самих Маркса и Энгельса и их оппонентов, публицистики Ленина. В результате мой марксистский домик, сооруженный из банальностей: социалистический гуманизм, социалистическая демократия, партия, — ум, честь и совесть эпохи — и прочего словоблудия, рухнул. Я не почувствовал сожаления. Спасибо «классикам» за очищение моей головы от хлама «классиков».

Дышать и думать стало легче. Я снова обрел рабочую форму, начал гораздо пристальнее всматриваться в реальную жизнь, которая демонстрировала бездонную пропасть между марксистско-ленинским проектом общественного устройства и реальностями общественного бытия.

Тем временем «наверху» обстановка явно осложнялась. Уже вскоре после XX съезда струхнувшее руководство направило по партии три письма, в которых содержались требования усилить борьбу с антипартийными и антисоветскими настроениями. Эти письма — выразительный пример того, как аппарат начал борьбу против решений XX съезда, а значит, и против Хрущева.

В начале апреля 1956 года, то есть практически через месяц после съезда, Центральный Комитет обратился с письмом ко всем членам партии. Дело в том, что на собраниях люди стали называть, кроме Сталина, и другие фамилии членов Президиума ЦК, ответственных за репрессии. Глашатай сталинизма газета «Правда», пересказывая это письмо, призывала к борьбе против «демагогов» и «гнилых элементов», которые под видом обличения культа личности критикуют линию партии.

Письмо не оказало ожидаемого влияния на развитие политической ситуации. Оно как бы затерялось, утонуло в общественных дискуссиях.

В июле 1956 года ЦК направил второе письмо, в котором сообщалось о репрессивных партийных мерах: привлечении к ответственности отдельных коммунистов и роспуске парторганизации Теплотехнической лаборатории АН СССР за «неправильное» обсуждение решений XX съезда. Но и это не помогло. Стихийная, вышедшая из-под контроля десталинизация, несмотря на партийные «громы и молнии», мало-помалу захватывала массы, прежде всего образованную часть общества. Особой активностью отличалась писательская среда.