Георгий Иванов - Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов Страница 40

которую Вы, кажется, знаете. Эпатажа, пожалуй, немножко пер<епугался?> Но ведь в 1937 году, заметьте, когда Миллера [484] и в помине не было. «Заимствовал» же я многие «образы» — мертвая девочка и пр. — у бессмертного Ал. Ив. Тинякова-Одинокого [485], сотрудника «Весов» [487], члена Союза русского народа, потом члена коллегии Казанской че-ка. Я его поил водкой, а он изливал душу. Очень было любопытно и органически-неподдельно. Были, вперемежку, и стихи:

Я вступил в половые сношенияСо старухой преклонного возраста [487]

Я ужасно хочу написать свои воспоминания, потребность чувствую. Помру и сколько «подробностей» помрет со мной. Но то да се. И по-видимому на Чех<овское> Издательство надежды мало.

Ну спасибо «за яблоки» [488], они еще едут. Когда последний срок , чтобы дослать стишки.

Ваш всегда

Жорж.

Отправить письмо (надо взвесить) — настоящий подвиг: надо ползти далеко по жаре и потом торчать час в узкой комнатушке, набитой голыми оболтусами, пока соберешься. Одновременно с письмом попытаюсь отправить от И. В. Ольге Андреевне маленький флакончик. Объяснение: 1) маленький в виде пробы — дойдет ли, 2) это духи, которые — точно такие, без всяких изменений продают в Париже в кутюрных [489] домах за агромадные тыщи. Для местного жителя же по цене скромной. Если дойдет и подойдет — чем богаты, тем рады — будем снабжать.

Ж.

Целую руки Ольге Андреевне. Жена же моя спит в саду. Так я ее не трогаю.

72. Роман Гуль - Георгию Иванову. 1 августа 1955. <Питерсхэм>.

I авг. 1955

Ах, Жорж! Ах, что ж ты, ядрена мать, сделал! Ваше письмо пришло в разгар писанья статьи. Это был такой запал — что душа дрожала. И вдруг... письмо... да такое еще интересное... такое блестящее... А я так устроен — если меня ч<то>-н<нибудь> перебьет, то мне опять долго надо настраиваться. Отложил писанье до после обеда теперь. Но — идет, идет. И будет — смею уверить — оч<ень> интересно. Интереснее много, чем о Цветаевой и, вероятно, много длиннее (а авторами это тоже очень ценится — на аршины-то). Конечно, не будет никаких дешевых дифирамбов, этого «ивасковского блядства», будет другое — будет такой блестящий хирургический разрез Вашей, милостивый государь, анатомии, что — смею Вас уверить — самому будет интересно прочесть. Ощупаешь сам себя и спросишь удивленно: — так неужели это я? Да — я. Мерси. Нащупал удивительно интересный «разрез» всего творчества (не скажу какой, пока — тайна). И чувствую, что должно удаться. Пойдет, конечно, в этой книге (я ведь оч<ень> мало пишу, не доходят руки, а тоскую). Много дней ходил вокруг и около. Разработал — как будто диссертацию (разметки на отд. листках, всякие темы, детали, черт знает что — хочу «доктора хонорис кауза» [490] от Вашего Величества). И что меня радует в последнем письме, это абсолютное созвучие критика с поэтом. Уж если пошел разговор о лирике и прочем, скажу наупрямь. Я ведь даже «Отплытие» [491] все целиком, с напряжением дочитал. Ушло. Отплыло. Пусть хорошо. Но отплыло. Дайте, ч-к, чего-нибудь погорчее — хинной, горькой или там ч<нибудь>-н<ибудь> обжигающего вообще. И вот оно дадено. И дадено прекрасно. Это и есть главная тема. Одним словом, я в запале, а что будет — божья воля. Если сделаю вместо статьи дерьмо — стало быть, сам дерьмо. Но не верю этому что-то: ни тому, ни другому. <Дальше недостает страницы. — Публ.>

- ей подруга привезла — они в каком-то грязненьком флакончике — но «потрясают общество». Тут она все пробавляется сортилежами да шалимарами. [492] Но эту будет оч<ень> приятственно. И в долгу, конечно, не останемся. Елагину передам (как раз получил письмо от Степуна, он тоже хвалит это стихот. [493]). Действительно хорошее, но оно было бы, конечно, еще лучше — если б не наводило (и очень) мысль на покойную Марину [494](увы, это и елагинская боль, он это чувствует сам, но пока что Бог его не освобождает от сей путы: может быть — впоследствии).

Корректуру стихов пришлю. Стихи (новые), конечно, всегда можно вставить, но было бы лучше, если числа 15 авг. они были бы уже на месте. Вот как сделаем. Пусть они придут вместе с корректурой, ее я вышлю, как приеду в пламенный Нью Иорк: ехать сейчас в Нью Иорк, это все равно, что сесть на одну раскаленную сковороду и начать лизать такую же другую. Это черт знает что! Поеду [495]

73. Роман Гуль - Георгию Иванову и Ирине Одоевцевой. 3 августа 1955. <Питерсхэм>.

3-го августа 1955

Дорогой Георгий Владимирович и дорогая Ирина Владимировна,

Прямо-таки не даете Вы мне писать статью! Сегодня пришел Ваш флакон духов. И я вместо того, чтобы отдаться стихии — утоплению — и потоплению всего — в творчестве Георгия Иванова, — как воспитанный джентельмен — бросаю писать статьи и спешу Вас обоих поблагодарить и за внимание к моей очаровательной жене Олечке, и за действительно сногсшибательный парфюм. Оченно хорошо, хотя, конечно, оченно сладострастно (что и требуется). Спасибо и мерси. Жена припишет после, ее сейчас нет, уехали с Хапгуд в какую-то поездку...

А я пишу, пишу, пишу. Это самое трудное (я не знаю Ваших - обоих — методов — как Вы пишете). Я — сначала все вываливаю в хаосе ассоциаций (как психоанализ, вероятно, — метод свободных ассоциаций). И вот это всегда для меня очень трудно — самое трудное и страшное — подойти к первому белому листу... А потом уже — когда идет работа по этому хаосу — остро отточенными карандашами, которые должны в массе быть под рукой — это довольно приятно. Потом все переписывается — и опять острыми карандашами... Потом опять переписывается — и опять — острыми карандашами... И вот это последнее и предпоследнее — острыми карандашами — это уже просто и есть самое высокое наслаждение... Тут готов не есть, не пить, не спать - а все работать и работать острыми карандашами... Но пока до них еще далеко. Пока идет — вываливание свободных ассоциаций. Хочу во что бы то ни стало сделать это в течение этой недели - (раньше думаю). И в Нью Иорк уже повезу — на работу острыми карандашами. Сейчас уже переваливаю за 20 стр. (будет, вероятно, еще столько же), а под острыми карандашами все умнется, вероятно в половину. Но уже сейчас знаю, что - выходит, выходит именно то, к чему смутно лез — заговорило. Как всегда, в голову лезут тысячи названий. И некоторые были, как будто оч<ень> ударные. Но, кажется, остановлюсь на самом ошеломительном: — «ГЕОРГИЙ ИВАНОВ» - и все. Никаких там поэзий и прочего. Кстати, Алешка Толстой писал таким же методом, он мне рассказывал. И тоже — на машинке. А вот Костя Федин, как Томас Манн [496] — сразу первый и окончательный текст (только легкие поправки потом). Я этого даже и представить себе не могу. Что Викт. Чернов [497] так статьи писал — это я понимаю. А Томас Манн, к тому же, — стоя у конторки, как в старину в торговых фирмах... Да, кстати, я не ответил Вам на неск<олько> пунктов В<ашего> письма. В частности о Тинякове. Федин в 27—28 гг. мне рассказывал, что Тин<яков> продавал на улице газеты, у него был киоск где-то на углу Литейной [498] что ли (я Петерб<ург> не знаю), писатели обычно его поддерживали, покупали. А в «Нар<одной>  Прав<де>» [499] я перевел с франц<узского> рассказ Виктора Сержа [500]; (нигде ранее не печатавшийся, мне его сын [501] прислал) и напечатал — и тема там — сов<етский> писатель в сумасшедшем доме (оч<ень> хороший рассказ). И Серж говорит, что это подлинная история. И я подумал, что не с Тинякова ли он писал (он посещал этого писателя в сум<асшедшем> доме). [502] «Нар<одную> Прав<ду>» Вы, наверное, не видели, ибо это посл<едние> номера, вышедшие газетой в Нью Иорке. При случае могу прислать. Небезынтересно. Далее, насчет лилового цвета и ночной фиалки — писал второпях и не написал главного. Только тут читает один только Жорж — И. В. убегает из комнаты. Под ночной фиалкой Блок, оказывается, подразумевал — некую весьма небольшую (но «томов премногих тяжелей» [503]) деталь женских гениталий. Сообщаю это в пандан к аромату. Кстати, в связи с цитатой Тинякова. В Берлине я был одно время в оч<ень> хороших отношениях с Ниной Ив. Петровской — Ренатой. [504] Я тогда любил здорово выпить, а она была алкоголичка. И во время товарищеских возлияний — она, конечно, предавалась всяческим нецензурным рассказам и о Брюсове, и о Белом, и о Ходасевиче и пр. Причем она всегда говорила — «вступила в мочеполовые отношения». Это даже лучше, пожалуй, Тинякова. Но ради Бога, чур, не показывайте Ир. Вл. И черт знает что — Вы такие духи очаровательные прислали - а мое письмо кончается эдакими темами. Жене написанного, конечно, не показываю. Застыдит насмерть...