Наталья Кончаловская - В поисках Вишневского Страница 40

Меня поразило главным образом то, что Вишневский очень ласково и даже весело разговаривал с больной, и она отвечала ему. И как же он сделал эту операцию! Чисто, виртуозно, тонко, я бы сказала, элегантно. Вокруг его рук не было ни пятнышка, только концы пальцев были в крови. И именно потому, что операция была сделана так мастерски изящно, — страшно нам не было.

Тесная семейная дружба наша началась в сороковом году. В эту зиму мы часто виделись, бывали друг у друга в гостях, а когда началась война, Александр Александрович заезжал к нам с фронта, пока нас не эвакуировали. В своем «Дневнике хирурга» 3 сентября 1941 года Александр Александрович записал такие строчки: «…Вечером решил навестить Дорохина и Пилявскую. Оба они — молодое поколение актеров Художественного театра, и я очень любил бывать у них. Увы, выяснилось, что они куда-то уехали. Грустно. Вернулся домой и лег спать».

Мы не виделись всю войну. Теперь об этом странно вспоминать. Наверно, у каждого из нас эти пять лет военного времени вырваны из личной жизни.

Итак, мы не виделись всю войну, а Вишневский закончил войну еще только через год после нашей победы. Он позвонил неожиданно в начале 1946 года и тут же приехал к нам.

Помню уже 1948 год, когда Вишневский стал, что называется, «лейб-хирургом» нашего театра. Мы, мхатовцы, обожали его, и скольких он у нас «резал», «штопал», «перекраивал», выправлял. Сколько было застольных бесед, сколько веселья, ухаживаний и увлечений!

Однажды, я помню, зашла к Лабзиной в кухню после какого-то званого обеда и вижу: по сторонам кухонного стола сидят Александр Александрович и Виктор Яковлевич Станицын. И что же? Оба под хмельком и плачут горючими слезами, глядя друг на друга. Спрашиваю, что случилось.

— А мы без женского общества сейчас только и можем свободно поговорить.

Оказалось, что вспомнили оба, как Вишневский спасал Станицына на операционном столе.

— Ты понимаешь, Зося, — говорил Вишневский, утирая слезы, — он же страшно толстый, а аппендицит был запущен. Как сквозь жиры до него добраться? И вот стою я над ним и думаю: что делать? А перед глазами у меня: чайка на занавесе, траурная рамка, Станицын в гробу, а резал его кто? — Вишневский!..

В день 50-летия юбилея нашего театра Александра Васильевича Вишневского, Николая Семеновича Голованова и Антонину Васильевну Нежданову награждали нашим скромным орденом «Чайки». Ольга Леонардовна Книппер прикалывала им эти ордена.

И как же волновался Александр Васильевич, когда держал ответную речь! У него дрожали губы, и он долго не мог начать говорить. Так серьезно он оценивал нашу скромную награду. И было это незадолго до его смерти…

А через десять лет, в 60-летний юбилей МХАТа, орден «Чайки» получали Александр Александрович Вишневский и Борис Александрович Петров.

Помню, как наши «лейб-медики» сидели на сцене театра. Александр Александрович в штатском сером костюме, без регалий, смущенный, скромный. Помню, как он, растерявшись в необычной обстановке, торопливо кланялся на аплодисменты, которые неслись из переполненного зала, когда Ольга Леонардовна прикалывала орден теперь уже ему. Александр Александрович был вхож в ее дом. И если Петрова Ольга Леонардовна называла «крикуном», то Александра Александровича — «шармером», она очень любила его и верила ему.

У Ольги Леонардовны Книппер мы часто бывали, и непременно на новогодних встречах. Во время встречи в этом доме Нового, 1944 года, у меня случилось большое горе. Умер скоропостижно мой муж, и это было так страшно, что лучше не вспоминать… Александр Александрович, узнав об этом, приехал ко мне первого января откуда-то с охоты.

Он вошел, молча сел против меня и долго сидел в раздумье. Кто-то из друзей стал просить его как-то вывести меня из состояния ужасного отчаяния, почти прострации. Но он сказал: «Оставьте ее в покое. Не трогайте…»

Он приехал через некоторое время еще раз, чтоб сказать мне: «Если тебе когда-нибудь, в любое время, по любому поводу понадобится моя помощь — зови меня!»

И с этого времени он как-то очень властно стал опекать меня. Он прямо-таки командовал мною, проверял мое здоровье, заставлял делать анализы, клал в клинику, если находил нужным провести курс лечения, отправлял в санатории, и я верила ему беззаветно. И всегда гордилась его дружбой и заботой.

Бывало так — Александр Александрович извещал меня по телефону, что для меня есть путевка с такого-то времени, чтоб учла, это в своих планах.

Однажды вот так по его распоряжению я оказалась в санатории в Архангельском. Летним утром уселась где-то на террасе в шезлонге почитать. Вдруг вижу — по парку бегают девушки в фартучках и форменных платьицах и кого-то разыскивают. Одна из них налетела на меня:

— Господи!.. Да вот же вы! А мы вас разыскиваем целый час. Генерал приехал и приглашает вас к нему на завтрак. — И повели меня какими-то коридорами, и попала я в гостиную генерала, где сидел Вишневский с флотским капитаном первого ранга, тоже хирургом.

Помню, что это был чудесный завтрак — с шутками, веселыми историями. А потом Вишневский вдруг посерьезнел и рассказал, что его жена, Лидия Александровна, сильно повредила ногу в том месте, где у нее давно уже был тромб.

— Я уговаривал ее лечь в клинику на операцию, а она не хочет. Говорит, вот съездим на море, отдохнешь и сделаешь мне операцию…

Одно из дорогих моих воспоминаний о Вишневском связано с его подарком. Это было в 1968 году. Он вытащил из ящика стола свою книгу «Дневник хирурга», недавно вышедшую из печати, и вручил мне с надписью: «Дорогой Зосе Пилявской, которую я любил, люблю и буду любить вечно!»

С начала семидесятых годов Александр Александрович стал заметно хуже себя чувствовать. Я продолжала навещать его, и однажды здесь, в столовой, он, который никогда ни на что не жаловался, вдруг взмолился:

— Могу же я хоть один раз в жизни заболеть?

И это было настолько неожиданно для всех, что мы тут же начали его уверять, что, конечно, надо же и ему когда-то позаботиться о своем собственном здоровье.

А это было необходимо — Александр Александрович все слабел, и все чаще ему приходилось ложиться в постель. Видеться теперь мы стали реже. И когда однажды мы ждали его с Ниной в гости, он вдруг заплакал и сказал, что в таком виде никуда пойти не может. Это был уже явный симптом тяжелой болезни…

В последний раз я видела его 7 ноября 1975 года. Я сама напросилась навестить его. Он уже не вставал с кровати. Помню его какого-то помолодевшего, полулежащего на высоких подушках. Был он даже оживлен, улыбался детям, Саше и Маше, приехавшим со всеми их семействами поздравить его с праздником. Я вошла и сказала: «Ну а поцеловать-то вас можно, ваше превосходительство?» Он улыбнулся своей нежной улыбкой: «Ну конечно, можно!» И когда я наклонилась над мим, он взял мою руку и сам несколько раз провел моей ладонью по своему лицу…