Дима Билан - Хроники. От хулигана до мечтателя Страница 41

Несмотря на то что мир шоу-бизнеса прагматичен и постоянно оперирует цифрами (деньги, рейтинги и прочие расчеты), сама музыка — это часть души того, кто ее написал и исполнил. Когда я делаю что-то от души, я полностью выкладываюсь. Нужно было долго и трудно отстаивать «сложные», не примитивные песни. А душа не терпит насилия над собой и не продается. В тот момент я подспудно ощутил, что могу потерять важнейшую составляющую творчества — вдохновение. И вообще — от добра добра не ищут.

Юрий Шмильевич не стал меня переубеждать. То, что я пока лишь угадывал, он уже давно знал наверняка. Чувствовалось, что он мной доволен.

— Хорошо, — сказал мой продюсер. — Так тому и быть. А за друга — спасибо.

Борис Зосимов председатель совета директоров телеканала «MTV Россия» с 1998 по 2002 год:

Мне с первого дня знакомства нравилось отношение Димы не только к делу, но и к его менеджеру. Для меня это было очень важно, поскольку я сам когда-то был менеджером и знаю, что благодарные артисты — редкость. Дима оказался благодарным артистом.

У новичка, бывает, сносит крышу после первого же выхода на сцену. Вот он вышел, в зале десяток родственников, все аплодируют, а артист при этом искренне уверен, что он один на всем белом свете, самый лучший, самый талантливый. И это даже не гордыня, это часть его психологии. Поэтому на первом этапе точка зрения менеджера или продюсера всегда совпадает с точкой зрения артиста — ведь артисту, по большому счету, все равно, ему просто нужно поскорее стать известным. Затем артиста узнают на улицах, берут автографы, показывают по телевизору. И после этого ему приходит в голову, что продюсер здесь вообще ни при чем. Я наблюдал это не один раз. Артист начинает думать, что он сам все сделал и сделает впредь. Идеальных примеров, когда артист остается с продюсером от начала и до конца, я знаю немного. Вот Дима остался бы с Айзеншписом, если бы Юра был жив. Дима всегда понимал, что делается для него продюсер. Он уважал чужой труд — в том числе умение Юры подбирать музыкальный материал. Мы с Юрой часто спорили о том, какую песню петь, на какую клип делать — я влезал в процесс, потому что мне как владельцу телеканала нужен был хороший качественный продукт. Кстати, именно поэтому я никогда не брал деньги с артистов за эфиры: для меня главное — отличный клип, который будут смотреть и слушать.

Наутро я позвонил бизнесменам и сообщил о своем решении.

— Спасибо вам за отличное предложение! — говорил я, ничуть не кривя душой. — Оно действительно очень выгодное и для меня, и для Юрия Шмильевича. Но мы решили отказаться.

— Почему же? — Спросили в трубке после паузы.

— Дело во мне, — сказал я. — Мы с Юрием Шмильевичем давно вместе, он очень многое для меня сделал, и я вижу себя только рядом с ним. Извините.

Вторая сторона тоже сознавала, что без обоюдного морального удовлетворения сделка окажется бесполезной. Поэтому мы расстались без взаимных претензий и впоследствии нашли возможность для сотрудничества другого рода. Но с того момента и до самой смерти Айзеншписа мы не рассматривали предложений о моем переходе к кому-либо еще. Конечно, это не было прописано в договоре; просто появилось такое негласное правило. Стало ясно, что наш тандем — нечто более высокого порядка, чем спайка артиста и продюсера. И мое сердце должно было оставаться здесь, с моим учителем и другом.

Глава 19

ДРУЗЬЯ И БУМАГИ

Юрий Шмильевич умер 20 сентября 2005 года ровно в восемь вечера. За несколько дней до этого у него началось желудочное кровотечение, причем настолько сильное, что окажись он дома в одиночестве, то «скорой» бы не дождался. На его счастье, рядом была помощница по хозяйству, она-то и спасла его — правильно уложила, сделала перевязку и вызвала неотложку. Чтобы помочь отвезти Юрия Шмильевича в больницу, к нему домой примчались Денис Акифьев (в те дни он находился рядом с Айзеншписом почти неотлучно) и Отар Кушанашвили.

Я в это время был на концерте. Акифьев позвонил мне и сообщил эту ужасную новость.

— Юрию Шмильевичу сейчас будут делать операцию...— сказал он.

— Что с ним?!

В тот момент я даже в голове не держал, что с Айзеншписом может произойти нечто роковое.

— Что-то с желудком...

Юрий Шмильевич действительно сильно болел, но его отлучки на медосмотры были настолько частым делом, что мы почти привыкли к этой суровой правде его жизни. Поэтому происходящее казалось мне чем-то вроде «плановой хирургии». Никто из нас не знал, насколько серьезным было положение. До последнего момента. Тем более что у Юрия Шмильевича были проблемы с сердцем, и это казалось нам главным его недугом. Остальное мы в расчет не принимали. Сам Айзеншпис, как все сильные духом люди, никогда не распространялся по поводу своих болезней — только отшучивался и отмалчивался.

19-го я должен был ехать на концерт в Тулу — вместе с целой бригадой музыкантов и танцоров. Вернуться нам следовало утром 20-го. Перед отъездом мне захотелось повидать Юрия Шмильевича. Я позвонил Денису, и мы договорились, что он заедет за мной с утра пораньше, чтобы отвезти на корпоративной машине к Айзеншпису в больницу.

Не знаю почему, но я был буквально одержим желанием съездить к Юрию Шмильевичу именно утром, причем как можно раньше. Я собирался ехать к восьми, что для меня было поистине несусветной ранью. Я сам разбудил Дениса что опять же было нетипично — обычно это Денис звонил мне и будил. Он заехал за мной, и мы добрались до больницы по утренним московским пробкам — чтобы я мог попрощаться с наставником, приобнять его. В тот момент я не осознавал, что это действительно прощание. Окончательное. Было лишь смутное предчувствие чего-то непоправимого.

Рядом с постелью Айзеншписа мы застали не только медсестру, но и Елену Ковригину. Она дежурила в больнице, хотя на тот момент, насколько я помню, они с Юрием Шмильевичем уже не жили вместе. Айзеншпис в те дни жил один, но регулярно виделся с сыном Мишей.

Мы поздоровались и подошли к Юрию Шмильевичу. Он был очень бледен, и его худое морщинистое лицо едва ли не сливалось по цвету с подушкой. Он махнул мне тонкой рукой и прошептал:

— Сердце болит...

— Юрий Шмильевич, мы вам обезболивающее вкололи,— отозвалась медсестра, — у вас ничего не должно болеть...