Исповедь жены военного строителя - Гаянэ Павловна Абаджан Страница 41

восстановление. Это была красивая высокая двадцатипятилетняя блондинка, с макияжем и маникюром. У нее руки были все в бинтах, вены все пожжённые, и уколы ей уже делали то ли в голову, то ли в ноги. Её отец ещё пошутил, что она как после Афганистана. Голоса у неё почти не было – шёпот. Она говорила: «Врач обещает что голос постепенно восстановится. Но когда? Наверное никогда». Я посидела немного возле неё. В палате на четверых она лежала одна. И запах по палате шёл какой-то мускусный. Я такой запах помню на похоронах бабушки. На следующий день моя соседка ходила её проведывать сама. А ещё на следующий день та девушка умерла.

Одна больная с удовольствием рассказывала про соседку по дому. Как та бегала и возвещала всем про её болезнь и скорую смерть. А по итогам на этих выходных ехала та добрая соседка в электричке, и ей на голову сорвался плафон. Не убило, но шарахнуло здорово. А сама больная была поглощена сбором приданного для своих сыновей. В магазинах становилось окончательно пусто и она в близлежащем купила по случаю пару одеял. Мы спрашивали: «Зачем? Ведь приданное должна приносить невеста». Она ответила: «А вдруг нам девочка без приданного попадётся. Нет, я им всё приготовлю». Я вспомнила, что у Серёги тоже было «приданное»: большое темно-синее атласное покрывало с вышитыми в середине в китайском стиле аистами. Когда он ещё курсантом был дома в Ровеньках на каникулах, то оно очень ему понравилось. Его мама купила ему это покрывало и припасла, потом выдала мне после свадьбы со смехом: «Так что наш Серёга с приданным».

Отношение к больным в семьях было диаметральным. Наверно потому что в этом случае среднего отношения быть не может. От некоторых мужья сбегали вот в первый же день. Она еще до больничной палаты не дошла из приёмного отделения, а ей уже последнее «прости» забыли сказать. А с другими возились и годами на руках тягали рыгать в туалет после химии. Некоторые в этой больнице фактически были прописаны с детства. Переходили из детского отделения во взрослое.

Химиотерапия очень негативно сказывается на формулу крови, красные тельца стремительно падают, поэтому у больных постоянно берут кровь из пальца на анализ. И помню как от одной больной из нашей палаты её лечащий врач пряталась, потому что боялась говорить о её последних результатах анализов крови.

И врезался в память устраиваемый заведующей отделением Химио- терапии шмон по тумбочкам. Искали порченые продукты или что-то в этом роде. У меня, естественно, были только грязные вещи. Наша зав. отделением на мой инвентарь только вздохнула и махнула рукой. Это была пожилая немка и вскоре она уехала из страны. Я слышала что она была поклонницей экстремального лечения: проколоть всё по максимуму и кто выжил – тот выжил. "И печень собакам выкинуть"– добавляли больные.

Все больные пытались заниматься самолечением. Они проращивали овес, проводили эксперименты с мумиё. Обычно хобби было одно на всю палату. У меня не было ни какого хобби. Мне хватало кино и мужа. Один пожилой больной сказал: "Как все эти процедуры проведешь – так не будешь знать от чего вылечился."

Врач, которая приняла меня с первичным направлением, и направила в стационар больницы, была легендарная. Раньше она работала в отделении и всем больным говорила ужасные вещи прямым текстом. Некоторые от её реплик падали в обморок. Например: "Да, у вас рак". Наш профессор отправил её от себя подальше в поликлинику на прием, где я и узнала в первую же минуту что: "Лечить будут год. А что вы хотите!?" Но это оказалось абсолютно чистой правдой. Просто такой человек американского образа мыслей. У нас же за день до смерти говорят что голос со временем восстановится.

Пока я лежала в этой больнице мой перенервничавший Серёга привык к положению вещей и вернулся к привычному образу жизни. Да и обстановка казарменного уюта располагала. Я приезжала домой, и соседи рассказывали интереснейшие истории. Например, что он стоя под балконом у своего командира полночи орал ему маты и ругательства. А тот лишь просил его пойти поспать. Поспав, Серега ходил очень извиняться.

Как-то Серёга куда-то затерялся, а у нас были планы. Я позвонила к нему в часть и мне ответили, что он уехал: "У него с женой что-то случилось". Просто классика. Я им ничего не сказала.

Однажды в Балашихе мы пошли смотреть сто-первый фильм, но этот был с лекцией перед началом. И моя мать пошла с нами. Вышла лекторша и стала читать свою непрошеную лекцию, и вот трезвый Серёга так от лекторши напрягся, что стал ей отвечать из зала: "Давай, хватит. Уже всё понятно! Начинайте кино". Лекторша что-то ему отвечала. Зал поразвлекся. Моя мать потом говорила: "Серёже кино и с лекцией обязательно".

Дома после химио- терапий мне было тоже "весело". Однажды Серега пришел весь в кабачковой икре, доказывал фразой: "понюхай если не веришь" что это именно икра. Из его рассказа следовало, что сплоченным офицерским коллективом они расслаблялись за столом и заедали, чем Бог из солдатской столовой послал: нагребли несколько банок этой самой икры. Я почему-то уверена, что больше у них из закуси ничего на том столе и не было. И когда диспут перешел в активную фазу, то на него с начмедом Тимой другая сторона, а там было четверо, перевернули стол. На следующий день я как раз собирала свои шмотки в химчистку и он унижено просил взять и этот дорогой ему тулуп. Я прихватила, хоть и без желания, потому что каждый раз, когда я притаскивала его бушлат в химчистку, то на меня странно смотрели. Плюс тащить тяжело. Почему он сам его не сдавал мне было не понятно.

В целом каюсь: мне в больнице было замечательно, по сравнению с другими моими альтернативами на земле, там можно было находиться. В палате всегда кто-то про что-то рассказывал, или можно просто смотреть в потолок и это не считается зазорным. Простор палат в которых мне довелось лежать практически сопоставим с простором бескрайних полей России. Это минимум шесть в хирургии, куда я попала для начала, и максимум шестнадцать коек в Химиотерапии.

То что я в эту больницу попала в свои двадцать шесть лет было первым звонком с неба. Чтобы мне наконец понять, что я принадлежу все же лично себе, а не окружающим. Что это время, время жизни – оно мое, и