Галина Артемьева - Код Мандельштама Страница 41

И некуда деться. И пропитываешься сам этой зловонной ложью, с отвращением к себе становясь частью ее:

Тишь да глушь у нее, вошь да мша,Полуспаленка, полутюрьма.— Ничего, хороша, хороша!Я и сам ведь такой же, кума.

Кто, как не вошь, может обитать в глухой полу-тюрьме неправды. Ведь чаще всего у вшей нет зрения, если же оно есть, то они способны различать лишь свет и тьму.

В другом стихотворении этого же, 1931 года мы увидим метонимическое сравнение деревушки с гнидой (гниды — яйца вшей), имеются в виду люди, живущие в деревушке, паразитирующие на природе: «Он глядит в бинокль прекрасный Цейса — // Дорогой подарок Царь-Давида, — Замечает все морщинки гнейса, // Где сосна иль деревушка-гнида…»

В тридцатые годы появится в лирике Мандельштама слово «моль». И два раза — в сравнении с собой, и оба раза в связи с темой ухода из жизни:

Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа все, чем я обязан ей бессрочно?

Выбор слова «моль» намеренный, горько осознанный. Сколько в поэзии существует мотыльков, летящих на огонь! Да у раннего Мандельштама даже моль называлась бабочкой — «Понемногу челядь разбирает / / Шуб медвежьих вороха. // В суматохе бабочка летает. // Розу кутают в меха» (1920). Среди шуб, мехов летает обыкновенная одежная моль. Вот только радужный мир поэта в 1920 году еще не подвергся разрушению. И вот зимой возникает порхающая бабочка. Но в 1932 году на огонек летит не трепетный мотылек, а моль — ночное насекомое с более скучной окраской, меньшими крыльями. Насекомое, признанное безусловно вредным, подлежащим уничтожению. И поэт даже знает, кто «ухлопает» этого вредителя:

…А я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть…Какой-нибудь честный предатель.Проваренный в чистках, как соль,Жены и детей содержатель —Такую ухлопает моль…

Но есть и другой портрет убийцы. Не того, кто хлопком расплющит мечущееся насекомое. Убийцы миллионов людей. Убийцы поэта Осипа Мандельштама. И ему, виновнику жесточайших преступлений, навеки будут даны черты отвратительного насекомого:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны.Тараканьи смеются усища…

Встретится в стихах тридцатых годов и сравнение воздуха с гусеницей («Был от поленьев воздух жирен, // Как гусеница, на дворе…», 1932), и синие мухи, сеткой облепившие уснувшего ребенка (1933–1936).

Но появится и «враль плечистый» — кузнечик, свободный, способный взлететь к луне, сильный, мускулистый (как «могучие осы») (1933–1936), пчела будет жужжать над розой (1933–1936), мы услышим понятный поэту язык цикад («На языке цикад пленительная смесь // Из грусти пушкинской и средиземной спеси», 1933). Шмель будет хозяйничать «в солнечном развале» живописного холста (1932), агат за его черноту и блеск будет назван «муравьиным братом» (1935) и ремесленный город сравнится с вечным тружеником сверчком («… И средь ремесленного города-сверчка», 1937).

И все же из 17 видов упоминаемых в этот период насекомых 7 (!) вызывают только негативные ассоциации (вошь, гнида, гусеница, моль, мухи, паук, таракан). Три вида, первоначально ассоциативно положительно окрашенные, упоминаются в связи с мыслями о смерти (бабочки, осы, стрекозы).

У раннего Мандельштама насекомые упоминаются в связи с гармонией сотворенного Богом мира. Красота стрекоз, радость ос, спящий хор кузнечиков — все это проявление Бога. Люди, птицы, звери, рыбы, насекомые — все вместе составляют пестрый ковер жизни. В ранней лирике Мандельштама и не встречается сравнений человека с насекомыми (исключение — «Чтобы, как пчелы, лирники слепые // Нам подарили ионийский мед»).

В тридцатые же годы, если насекомое упоминается, то чаще всего в контексте сравнения насекомого с человеком. Причем, как правило, сравнения проводятся с насекомыми, вызывающими негативные ассоциации. Так в творчестве поэта отражаются симптомы тяжелой депрессии: «чувство грусти, безнадежность, пессимизм, пониженное самоуважение, повышенное обесценивание себя, снижение или потеря возможности наслаждаться ежедневной жизнью»(прим. 6).

И еще одно наблюдение. Мы уже говорили о соотношении насекомых «звучащих» и «беззвучных» в лирике десятых и двадцатых годов. В цифровом отношении это выражается так:

10-е годы — из семи упоминаемых видов пять «звучащих» — два «беззвучных;

20-е годы — из девяти видов шесть «звучащих» — три «беззвучных». У «звучащих» насекомых явное преимущество.

В 1930-е годы, после того как поэт был «переогромлен», картина кардинально меняется: из 17 упоминаемых видов — 7 «звучащих» и 10 «беззвучны»(прим. 1).

Действительно, наступала «глухота паучья», когда единственный способ выжить был — по-паучьи затаиться и перенять свойства зрения моли. Это было невозможно для поэта такого масштаба.

Мы видим, что Мандельштам полностью отдает себе отчет в том, каким «будущим беременно» его небо.

Но «зло мира ничуть не говорит о недостатках в Боге; наоборот, чем больше зла и ужасов, страданий и несчастий, тем больше восхваляют христиане Бога за премудрость его и милосердие, тем ближе они ко спасению и к самой цели своей жизни» (А. Ф. Лосев)(прим. 7).

Поэзия Мандельштама в результате воцарившегося мрака и выпавших на его долю терзаний становится эпически трагичной, но с силой тянется к свету. И, уже чувствуя свое родство «сырой земле», поэт устремляется ввысь:

Цветы бессмертны. Небо целокупно.И то, что будет — только обещанье.

Примечания

1. The New Encyclopedia Britannica. 15th Edition, Vol. 21.

2. Стихи О. Мандельштама цитируются по книге: Мандельштам О. Э. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Терра, 1991.

3. Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М.: Советский писатель, 1990. С. 289.

4. Как указано в комментариях к книге О. Мандельштама «Камень». Л.: Наука, 1990. С. 303.

5. Гинзбург Л. Я. Камень // Мандельштам О. Камень. Л.: Наука, 1990. С. 275.

6. The New Encyclopaedia Britannica. 15th Edition, Vol. 21.

7. Лосев А. Ф. Указ. соч.

Список литературы

Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М.: Худ. лит., 1990.

Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Э. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1990.

Апресян Ю. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1995.