Фёдор Головкин - Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания Страница 41

Вход ко Двору, считавшийся раньше большим отличием, был теперь предоставлен стольким лицам, что прием у Его Величества превратился в какое-то сборище. Все присутствующие допускались к целованию руки и по два проходили мимо государя и государыни; а напротив стояли обер-гофмаршал и церемониймейстер, которые напоследок сами удостаивались этой чести и несли ответственность за шум и неловкости, проявляемые всем этим народом. От страха люди, с приближением момента целования руки, цеплялись друг за друга, а потом извинялись друг перед другом; в то же время другие приготовлялись к этой чести и громко сморкались, так что от всей этой толпы доносился шум, который приводил императора в ярость. То он нам приказывал учить других, как они обязаны вести себя перед ним, то, выходя из терпения от недостаточного успеха наших увещаний, или вернее, наших просьб — ибо мы весь этот народ умоляли сжалиться над нами, — он восклицал своим гробовым голосом: «Тише!» — что заставляло бледнеть наиболее храбрых. Я помню, что однажды, когда я заканчивал церемонию, целуя ему, в свою очередь, руку, он довольно добродушно заметил, как странно, что нельзя заставить людей почтительно относиться к такому случаю. Думая, что он в хорошем расположении духа, я ему ответил: «Ваше Величество, к сожалению нет ничего более шумного, как молчание шестисот человек». На это он, покрасневши от гнева и выпрямившись во весь рост, ответил: «Я нахожу, что с вашей стороны очень смело заниматься остротами, когда вы существуете только для того, чтобы слушаться моих приказаний!» Тем не менее, он в общем был доволен моей манерой действовать и часто говорил мне: «Вы исполняете ваши обязанности с достоинством и как подобает вельможе; если бы они все были как вы, это напоминало бы Людовика XIV. Вы никогда не теряете голову, и мне, во время церемоний, стоит только посмотреть на вас, чтобы знать, что мне делать». А это происходит от того, что я никогда не трусил и решил мстить за унижение, сопряженное для меня с этим жалким местом, самоуверенностью и осанкой, рассчитанными на то, чтобы внушить уважение самому государю. Что же касается гг. В. и К. и моего коллеги, князя Барятинского, то они возмущались, что я не лезу всегда из кожи, как они, и что меня хвалили в то время, как на их долю выпадали одни только выговоры.

Я закончу статью, касающуюся 1796 года, обзором финансовой системы императора. Так как, по его мнению, все было отвратительно в предшествующее царствование, он не мог не заметить ошибки, в которую впали тогда чрезмерными выпусками бумажных денег, и в силу самолюбия, не имевшего, кажется, примера, он захотел, чтобы чеканная монета стоила больше ее нарицательной цены. Легко понять, что эта монета быстро исчезла из обращения, так как ее переплавка давала верный барыш, а в России умы были весьма доступны всему, что касалось барыша. Он не хотел, по случаю своего внешнего безобразия, чтобы его изображение красовалось на этой драгоценной монете и заменил его девизом, который украшал знамя рыцарей Св. Храма. Александр I последовал его примеру.

Многие, при виде милости, в которой Безбородко был у государя, поверили басне, распространенной в начале царствования Павла, будто бы Екатерина II оставила завещание, скрепленное четырьмя вельможами, в силу которого престол должен был перейти к ее внуку, и что это завещание было выдано Павлу вице-канцлером Безбородко. Но, во-первых, императрица слишком хорошо знала дела. Чтобы поверить, что несколько слов, начертанных ее рукою, оказались бы достаточными изменить судьбу государства. А во-вторых, кого, собственно говоря, можно назвать в России вельможей? В чем состоит их власть, пока они не составляют между собою заговора? Каким они пользуются вообще почетом, как только они удаляются от ступенек трона? Наконец, где государыня отыскала бы таких четырех дураков для скрепы фантастического документа, который повел бы их прямо на лобное место? Доверие Павла к Безбородке основывалось исключительно на его способностях, или вернее, на его опытности в делах, без чего вначале нельзя было обойтись; к тому же он был низкого происхождения, а этому обстоятельству деспотизм всегда придавал большое значение; к его же племяннику Кочубею император питал особенное расположение[182]. Заслуга этого министра состояла в том, что он, с первых же дипломатических сношений нового царствования, убедил государя соблюдать принятые формы и не обрывать слишком рано и слишком круто политическое положение которое он застал.

Великая и благая мысль занимала императора в конце года, а именно: собрать под сенью своего трона всех монархов, свергнутых с престолов. Он предложил всем им неприкосновенное убежище у себя. Даже папе было предложено приехать в Петербург, но его преклонный возраст, резкая перемена климата, неудобства искать приют в лоне Церкви, считавшейся, с католической точки зрения, схизматической — все это говорило против возможности принять подобное предложение. Он тогда еще не предвидел жестокого обращения, которое его ожидало в будущем, а, может быть, и покорился выпавшему на его долю мученичеству. Один только король польский воспользовался великодушным предложением Павла и был принят по-царски. Интимность обращения с ним императора, однако, со второго же дня стала тяготить короля. Последний мне сам рассказывал, что император, со слезами на глазах и целуя ему руки, просил его сознаться, что он его отец; но что он не мог этого сделать, так как сам был уверен в том, что это неправда. Тогда император, придававший большое значение такому происхождению, в которое он твердо верил, переменил тон и стал требовать по этому поводу страшных для него подробностей. Король не поддавался и старался ему доказать, вескими доводами что он имеет полное основание считать себя сыном Петра II; но Павел несколько раз, с непонятною настойчивостью, говорил о последнем, как о человеке, преданном спиртным напиткам и неспособном царствовать.

Среди всех необыкновенных мероприятий императора попадались однако и такие которые свидетельствовали о благородстве его сердца. Хотя в освобождении генерала Костюшки усматривали только новый способ поношения памяти Екатерины II, но надо сознаться, что Павел вложил в это много милости. Он лично, в сопровождении великого князя Александра, посетил его в тюрьме, чтобы объявить ему о его освобождении и пожаловал ему пенсию, взамен чего он удовольствовался его честным словом. Что бы ни говорили, но радость, испытываемая при виде счастливых, и доверие, выражаемое врагу, доказывают доброе сердце. К несчастью, Павел редко допускал влияние сердца на характер.

1797-й год