Яков Кумок - Карпинский Страница 41

И нет уже милейшего Феди Брусницына, с которым связано, быть может, самое дорогое воспоминание — встреча с худенькой черноглазой девушкой Александрой, его сестрой... Федор Павлович работал на Урале под руководством деверя, потом, как Романовского, потянуло его на Восток. Путешествовал по Туркестану, Алтаю. Печатал геологические сводки — они не отличались глубиной, свежими идеями; в каких-то провинциальных журналах и газетах помещал рассказы и повести, и они не отличались достоинствами языка, наблюдательности... Верно, чувствовал себя неудачником, замыкался, много курил...

Самой большой потерей стала смерть Фридриха Богдановича Шмидта. Они очень сблизились в последние годы. Старый холостяк привязался к «дому», любил делать подарки детям и возиться с ними. «Не стало добрейшего и симпатичнейшего Фридриха Богдановича, — начинает Карпинский некролог. — Куда бы ни заносила его судьба, от государств иностранных до глухих, отдаленных районов Сибири, — всюду о нем сохранятся добрые воспоминания на многие годы.

...В высокой степени обладал он редким свойством, необходимым, по существу, каждому научному деятелю и состоящим в  и с к а н и и  и с т и н ы  п р и  п о л н о м  у с т р а н е н и и  в о п р о с о в  л и ч н о г о  с а м о л ю б и я  — свойстве, при котором  ч у ж о е  л у ч ш е е  в с е г д а  д о л ж н о  б ы т ь  д о р о ж е  с в о е г о  м е н е е  с о в е р ш е н н о г о». (Разрядка моя. — Я.К.)

«Многих и многих судьба унесет из нашей среды ранее, чем потускнеют здесь воспоминания о Фридрихе Богдановиче Шмидте». Это, вероятно, жестоко по отношению к живым; некролог вообще необычен для стиля Александра Петровича прежде всего тем, что окрашен личным отношением (хотя, казалось бы, некрологи все должны быть окрашены личным отношением), а еще более тем, что в нем сформулировано нравственное кредо ученого, как его понимал, конечно, не только покойный Шмидт, но и сам Александр Петрович. «Чужое лучшее должно быть дороже своего менее совершенного...»

Да не посетует читатель, что мы слишком затянули рассказ об этом невеселом жанре. К нему тесно примыкает другой, который также обычно остается за рамками творческой биографии, а между тем не лишен права на существование. Произведения в этом жанре, как правило, небольшие по объему, но емкие по содержанию; окажись они собранными под одной обложкой, также составили бы солидный том, по объему нисколько не уступающий «поминальному». Мы имеем в виду  р е к о м е н д а ц и и  и  о т з ы в ы; ими вводил он в издательства, научные общества и в академию поколения за поколениями молодых русских ученых. Что делать, судьба поставила его на перекрестке дорог, одна из которых вела в шумную жизнь, а другая — на тихое кладбище; и он встречал или, увы, провожал.

Так вот, рекомендаций и отзывов Александр Петрович написал тоже несколько сотен!

Глава 19

Академия в начале века

Академия была небольшая. Бытует несколько превратное представление о старой академии. Устав 1836 года называет ее «высшим ученым сословием России»; невольно представляется  с о с л о в и е, количеством не меньше хотя бы купеческого; на деле же существовал тесный  к р у г, всего-то полсотни действительных членов. Когда сходились на общее заседание в конференц-зале, то много стульев оставалось пустыми. Карпинский значился в списках Первого отделения академии — физико-математического (сюда входили и естественные науки); на заседания являлось восемнадцать-двадцать человек. Необходимо об этом помнить, потому что это определяло атмосферу, в ней господствовавшую. Академики все были знакомы между собой, большинство их жило в доме на 7-й линии. Чтобы зайти в гости, достаточно было спуститься или подняться на этаж или пересечь лестничную площадку. Академики невольно — с момента получения этого звания и переезда в академическую квартиру — проникались чувством почти родственной связанности между собой — это уж до конца жизни, потому что звание давалось пожизненно. О человеческих слабостях, семейных обстоятельствах, мелких привычках и распорядке дня друг друга они знавали подробно; нелишне заметить, что денежное вознаграждение академики получали примерно одинаковое, что исключало недоразумения.

Келейность, в которой (и не без оснований) упрекали академию публицисты и внеакадемические научные круги, несомненно присутствовала, но имела, если судить объективно, и положительную сторону: порождала чувства единения, спокойствия и уверенности, без которых не может плодотворно идти научная работа. Да ведь и менялась же академия, не стояла на месте, приспосабливалась к требованиям жизни! Обрастала лабораториями, музеями; богатство коллекции зоологического, ботанического, геологического музеев славилось на весь мир; к сожалению, помещения, отведенные для двух последних, не позволяли развернуть экспозиции для осмотра широкой публикой, что значительно снижало их ценность, но ученые иностранные и отечественные приезжали и получали возможность работать (чем охотно и пользовались). Зато Музей антропологии и этнографии и Зоологический музей владели обширными залами, и выставки, здесь устраиваемые, привлекали толпы зрителей (вход, разумеется, был бесплатным).

Физической лабораторией руководил князь Борис Борисович Голицын; он был моложе Карпинского на шестнадцать лет. Князь в молодости был моряком, кончил морскую школу, плавал на корвете «Герцог Эдинбургский», пережил массу приключений. Во внешности его было мало аристократического, да и от ученого немного: простодушное лицо, в зрелые годы фигура несколько расплылась, и он напоминал скорее преуспевающего администратора. Однако ученым был подлинным. Увлекался различными проблемами физики, писал статьи о критической температуре, абсолютных размерах молекул, теории теплоты; изучал явления спектроскопии и рентгеноизлучения; летом 1897 года побывал на Новой Земле для наблюдения за солнечным затмением. Главным научным пристрастием его была сейсмология — наука о колебаниях земной коры, причины которых оставались невыясненными: глубинные катаклизмы, обрушения слоев. Чтобы их познать, необходимо составить четкую картину распространения волн, изучить, как преломляются они, их скорость и так далее, то есть широко поставить измерительное дело, сейсмометрию.

Увлекшись проблемой, Борис Борисович скоро устанавливает, что существующие волноулавливающие приборы малопригодны, дают грубо приближенные показания. Он конструирует свой прибор и налаживает выпуск сейсмографов новой конструкции; в мировую практику они вошли под названием «сейсмографов Голицына». Первыми приобрели их французские инженеры; от них узнали о превосходном качестве русского прибора немцы. Слава распространилась по свету — заявки поступали из разных стран.