Рудольф Баландин - 100 великих оригиналов и чудаков Страница 41

В письме Стефану Цвейгу Фрейд приписал Достоевскому «наследие душевной жизни примитивного человека, сохранившееся, однако, гораздо лучше и в более доступном сознанию, чем у других народов, виде, в русском народе». При этом он сослался на свое изучение одного (!) «подлинно русского пациента».

Представляете? По одному невротику судить о целом народе! Причем суждение явно негативное, предвзятое, когда даже великий писатель-мыслитель унижен и оболган, поставлен в положение «недочеловека» (термин нациста Гиммлера тут вполне уместен, ибо огульно охаивается весь русский народ).

…Шумный успех психоанализа и возвеличивание Фрейда, на мой взгляд, явления патологии общественной жизни. Они демонстрируют возможности современной пропаганды, печальную интеллектуальную и нравственную деградацию личности, уродливо деформированной современной технической цивилизацией.

Оригинальная идея Фрейда об эдиповом комплексе развенчана в не менее оригинальной повести Зощенко. И хотя художественное произведение должно иметь лишь косвенное отношение к науке, в данном случае вышло наоборот. Принятая многими учеными концепция, основанная на неверно истолкованном греческом мифе, менее убедительна, чем сочинение писателя, углубленного в самоанализ.

А.Е. Крученых

Рисунок из альбома Алексея Крученых

Перед Первой мировой войной в русской литературе, словно в предчувствии великих потрясений, началось брожение умов. Литературные объединения со своими манифестами появлялись беспрестанно, вскоре лопаясь, как пузыри на воде в дождь.

Это была, отчасти под влиянием западных авангардистов, культурная революция, предвосхитившая революцию социальную, которая в феврале – марте и октябре – ноябре (гоголевское «мартобря!) была – в два этапа – не буржуазной и не социалистической, а самой настоящей анархической.

В стремлении ускорить ход времени, до срока ворваться в будущее, революционеры от культуры предлагали «отрешиться от старого мира», а заодно и «сбросить Пушкина с корабля современности». Груз прошлого, как считали эти молодые люди, не дает рвануться вперед. Вот и показывали они «Кукиш прошлякам». Так называлось небольшое сочинение одного из них, названного поэтом Геннадием Айги «Неизвестнейшим из знаменитейших». Он был другом и отчасти наставником Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова.

Валентин Катаев в книге воспоминаний «Алмазный мой венец» написал о нем: «Левый из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки «Дыр, бул, щыр». Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн – так мы его будем называть – промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал своим пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, притом приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим острым лицом мальчика-старичка…

Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии.

По сравнению с ним сам великий Будетлянин иногда казался несколько устаревшим, а Командор просто архаичным. (Здесь Будетлянин – Велемир Хлебников, а Командор – Владимир Маяковский.)

…Сейчас, когда я пишу о том времени, начинаю воспринимать себя каким-то ископаемым чудищем, чудесным образом дотянувшим до наших дней. А ведь еще не стар, хотя был мимолетно знаком и с этим «Неизвестнейшим», и с другом В.И. Вернадского Б.Л. Личковым. Прошлые эпохи не уходят безвозвратно, а в разных обликах и формах, в памяти людей присутствуют в настоящем.

Итак, автором «Кукиша…» был человек с вполне подходившей ему фамилией: Алексей Елисеевич Крученых (1886–1968). Он действительно закручивал круто. Писал (уже после революции):

«Мы дали предельно-резкую словесную гамму. Раньше было так:

По небу полуночи ангел летелИ тихую песню он пел…

Здесь окраску дает бескровное пе… пе… Как картины писанные кисилем и молоком, нас не удовлетворяют и стихи, построенные на

па—па—па

пи—пи—пи

ти—ти—ти и т. п.

Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок,

А вот образец иного звуко– и словосочетания:

дыр бул щыл

убещур

скус

вы со бу

р л эз

(кстати, в этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина)

не безголосая томная сливочная тянучка поэзии (пасьянс… пастила…) а грозная баячь, будалый будала…».

Здесь приведено все так, как в его тексте. Такое впечатление, что он, подобно младенцу, пытался говорить на одном ему понятном языке, выпевая причудливые звукосочетания.

Странные бывали у него псевдонимы. Например: «Зудахарь А. Круч.» или «Зудийца А. Круч.». А назудачил он, в частности, зудотворение «Отрава», начинающееся так:

Злюстра зияет над графом заиндивелымМороз его задымил,ВЗ—З—Знуздал!!

Гудит земля, зудит земля…Зудозем… зудозем…

Ребячий и щенячий пупок дискантно вопит:У—а—а! У—а—а!.. а!..Собаки в санях сутулятсяИ тысяча беспроволочных зертейИ одна вецьма под забором плачут:ЗА—ХА—ХА – ХА! а—а!За—хе—хе—хе! – е!ПА—ПА—А—ЛСЯ!!!

Читаешь такие стихи, и невольно подумаешь: а не всем ли нам, читателям, показывал Алексей Крученых кукиш? Не потешался ли над нами? А может быть – над самим Словом?!

Как вспоминал писатель Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин одному из своих друзей «писал дурашливые письма с такими стихами Крученых:

Утомилась, долго бегая,Моя вороха пеленок,Слышит: кто-то, как цыпленок,Тонко, жалобно пищит:“Пить, пить”.Прислонивши локоток,Видит: в небе без портокСкачет, пляшет мил дружок».

Тем не менее Есенин воспринимал творчество Крученых с иронией, а то и насмешливо. Действительно, их поэтические дарования несопоставимы. Сергей Есенин писал без выкрутас, которые для подлинной поэзии не только излишни, но и вредны.