Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1 Страница 42

Колька как всегда «много ел», ночевал. И сейчас спит в носках, в верхней рубахе на белых простынях — тюремная привычка, спать, не раздеваясь. Романовский не отвечает на открытку, стыдно, наверное.

С утра ходил с Кузькой. Сыпется что-то сверху вроде манной крупы и мерзнут руки. Сегодня собачьи испытания, может быть, стоит поехать, посмотреть? Концерт с Высоцким — «возвращение блудного сына». Купил две бутылки вина, 3 «табака». Устроил встречу притравщикам. Колька с Ниной ездили к лисе, возили Кузю. Читаю «Исповедь» Толстого. «Подростка» пока бросил, «круг Кузькина» мешает вникать в интриги.

Обед. Сегодня снова утром почувствовал себя гением. Проснулся и чувствую — гений, гений и все. Я стараюсь разубедить себя, проснуться, сплю, не сплю, хожу — гений и все. Жена не поймет в чем дело, — гением, говорю, снова себя чувствую, и не пил как будто вчера, а чувствую себя гением и точка.

Вот что сделай, как с тобой случится это в следующий раз. Беги в ванную, раздевайся догола и становись под холодный душ. Все внимание уделяй на верхнюю часть, особенно на голову. Полчаса нужно стоять. Первые 15 минут вода будет кипеть, отскакивать, как плевок от утюга, не обращай внимания, так и положено, по себе знаю, вторые 15 мин. появится соблазн выскочить из-под струи, ни в коем случае, на миг отстраниться, все надо будет начинать сначала, снова 15 мин. вода в пар от головы будет превращаться. Потом быстро одеться и к шефу на репетицию, он закончит курс лечения. Особенно эффективен метод, когда шеф не в духе, а если в духе, постарайся как-нибудь испортить дух ему, и о том, что ты гений, ты забудешь в момент и долго не вспомнишь об этом потом.

Утренний «Галилей». Снова Высоцкий на арене. Зал наэлектризован. Прошел на «ура». Алые тюльпаны. Трогательно.

Толстой, «Исповедь»: «…Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если бы он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Без веры нельзя жить».

Конечное к бесконечному…

Славина. У вас с Венькой появилось перед Володькой подобострастие… Вы как будто в чем извиняетесь, лебезите, заискиваете…

Есть несчастье и незнание, как относиться к нему, что делать, что будет дальше… тем более, что для него самого нет этого несчастья, он не считает себя больным и в чем-то виноватым, во всяком случае, в той степени, в которой считаем мы… И мы растеряны… Это как, — видишь язву на лбу другого и знаешь, чем она грозит, а сказать боишься и сознаешь беспомощность, коль скажешь, — потому что ничем помочь уже нельзя… Вот и мнешься и теряешься.

Домашние с утра по делам разбежались: кто с Кузькой, кто в магазин…

Начинаю взаправду о «Живом» бояться… Вдруг закроют, что тогда? Это с одной стороны. А с другой, жду, как начнутся прогоны, как обрету я силу и спокойствие, как до фонаря мне станут лица большие и малые, только успевай, поворачивайся… Крылья пока еще связаны и связаны неразберихой, постановочной неточностью… текстовой неуверенностью… Павлу Орленеву посвящается… Это надо помнить, милостивый государь…

Говорят, что Толстиков станет министром культуры вместо мадам. Нам конец придет полный и не только нам. Известный хунвейбин, прославившийся в борьбе с интеллигенцией, сделавший колыбель революции строгорежимным лагерем.

С утра хорошо себя чувствую и прекрасное настроение. Занимаюсь письмами. Надо много написать.

Записываю попурри на гармошке для «Живого». Получил зарплату 33 рубля. Ездил в редакцию, забрал рукописи. Зашел к Романовским. Славки не было, проводил Леру до театра. Поехал домой. Написал письмо Тоне. Завтра ей отошлю свои рассказы.

Только успел вчера запечатать письмо Романовскому, как явился сам с Лерой. А у меня как душа чуяла — на каждый звонок, шумок вздрагивал и прислушивался — не идет ли? Гены какие-то существуют, телепатия. Ночевали. Я спал на кухне. Отключили холодильник, чтоб не мешал. Но не мог заснуть долго, все текст мерещился, частушки, «Березонька», а потом кошмарный сон, будто прогон, а у меня балалайка не та, на балалайке шесть струн натянуто. Шеф на сцену, за мной гоняется. — Почему не играешь? — Не могу, — говорю, — на балалайке шесть струн натянуто. — Ну и что? Играй… — Не умею на шестиструнной балалайке играть, только на трех-, а «Камаринскую» вообще на одной играю…

В общем, чушь какая-то.

Хвалил шеф, Можаев просто обалдел от радости, как хорошо, и сам чувствую — с Богом живу. И в то же время такая тревога на душе после репетиции. Что-то должно случиться, сердце стучит от волнения и от сознания, что что-то выходит из меня настоящее и общечеловеческое.

Отец мой, не оставь меня, не погуби тщеславием и самовлюбленностью, всели в меня силы и уверенность для ведения дела любви и придай скромности и доброты духа моего, не погуби корыстью и суетой. Чтобы все так и еще лучше, но не мне, а людям, а через них и мне что-нибудь перепадет от нашей общей любви. Аминь.

Подлетел Глаголин. На ухо шепчет. — Театр в ужасном положении. Ты не представляешь, насколько все серьезно. Нужно срочно вступить в партию — в два дня. В субботу собрание, три рекомендации, и дело в шляпе. Нужно укрепить нашу организацию молодыми кадрами, Любимова могут снять в любую минуту. Завтра и послезавтра прогонов не будет. Надо срочно вступить в партию вам со Смеховым.

Я за правое дело в огонь и в воду, но это ведь очень серьезное дело, сейчас сгоряча влипнешь, потом не рассчитаешься. В два дня такие дела не делаются. Ты пойми меня правильно, это расходится по всем пунктам с моими убеждениями. Да потом, наивно думать, что два партийных человека молодых могут спасти что-то. Если сверху нацелились и есть на этот счет указания, хоть весь театр подастся в партию, ничего не добьется и не изменит.

Смотрел репетицию Анхель. Хвалил. Ездили в ВТО обедать. Проводил его до дому. Рассказывал, как его обокрал Хмелик и отнял два года жизни, — за эти два года я бы уже фильм снял и новый начал.

Можаев. Этот Назаров — дерьмо, по-моему. Начал считать, сколько у меня положительных героев, сколько отрицательных, чего-то переставляет, передвигает, одних в положительные, других еще куда-то, арифметикой занимается, а не делом. Ты мне честно скажи, что он за мужик?

Провожал Анхеля и попал на Новый Арбат и подумал, глядя на эту архитектуру модерновую — ну кого мы удивить хотим? И чем! Коробкой спичечной на попа или ребро?

А рядом, между этими коробушками, стиснутая ими со всех сторон, притаилась церквушка и нет особого в ней «изюма», но хорошо и на сердце мило. И еще подумал: как давно я не ходил по Москве просто так, не по делу, — гуляя и дивясь на нее, ведь хоть постарались некоторые деятели на атеистической ниве, истребили татары своего засола очень много красот русской в Белокаменной столице, но все ж кое-что осталось и удивляет. И решил — как освобожусь немного, пойду пешком по московским церквам и храмам и отдохну сердцем. Возьму сумку, посох, перехватить что-нибудь и буду ходить, смотреть и радоваться просто так, просто от того, что есть такая красота на земле нашей и что, действительно, человек рождается, чтоб полюбоваться ею и уйти с миром назад, чтоб рассказать другим там, что видел здесь, на что обратить внимание, коль случится кому родиться.