Алексей Карпов - Батый Страница 42

По свидетельству архидиакона Фомы Сплитского, накануне сражения Батый, «старший предводитель татарского войска», «взобравшись на холм, внимательно осмотрел расположение войска венгров». Эта рекогносцировка и предопределила исход сражения. Вернувшись к войску, Батый произнёс вдохновенную речь, причём коснулся в ней численного превосходства венгров, очевидно, смущавшего его воинов.

— Друзья мои, — так передаёт речь Батыя сплитский хронист, — мы не должны терять бодрости духа: пусть этих людей великое множество, но они не смогут вырваться из наших рук, поскольку ими управляют беспечно и бестолково. Я ведь видел, что они, как стадо без пастыря, заперты словно в тесном загоне.

Сказав это, Батый «приказал всем своим отрядам, построенным в их обычном порядке, в ту же ночь атаковать мост, соединявший берега реки и находившийся недалеко от лагеря венгров».

Насколько достоверно это свидетельство? Отвечая на данный вопрос, надо учесть, что тема «беспечности» и «бестолковости» правителей Венгерской земли — ключевая в сочинении архидиакона Фомы, не устающего обличать в бездеятельности и разобщённости венгерских баронов и самого короля Белу. А потому и речь, вложенная им в уста предводителю татарского войска, очевидно, принадлежит самому сплитскому хронисту; во всяком случае, её содержание полностью соответствует его взгляду на происходящее. Однако о речи Батыя перед сражением (или даже во время сражения) сообщает и другой современник событий — монах-францисканец Джиованни дель Плано Карпини. Последний полагал, что если бы венгры не дрогнули в решающий момент и «мужественно воспротивились» татарам, те «вышли бы из их пределов, так как татары возымели такой страх, что все пытались сбежать». Остановил их Бату, который, «обнажив меч пред лицом их, воспротивился им». Речь Бату Плано Карпини передаёт в таких весьма выспренних и не вполне ясных выражениях:

— Не бегите, так как если вы побежите, то никто не ускользнёт, и если мы должны умереть, то лучше умрём все, так как сбудется то, что предсказал Чингисхан, что мы должны быть убиты; и если теперь пришло время для этого, то лучше потерпим.

«И таким образом они воодушевились, остались и разорили Венгрию»56.

Других подробностей битвы Плано Карпини не приводит. А вот его спутник, участник того же посольства Бенедикт Поляк, напротив, сообщает о сражении при Шайо много любопытного, причём такого, что находит соответствие в источниках, происходящих из лагеря самих татар. Ссылаясь на их рассказы, Бенедикт тоже пишет, что Бату, уже после того как татары побежали от венгров, «обнажил меч и принудил их вернуться к битве»57. Правда, ни о какой речи Батыя здесь нет ни слова.

Версия Плано Карпини вызывает ещё большее недоумение, нежели рассказ Фомы Сплитского. Слова, приписанные им Батыю, кажутся совершенно немыслимыми. В самом деле, говорить о неизбежной гибели монголов (и сильно надеяться на это!) могли европейцы, но никак не предводитель монгольского войска. Упомянутое мнимое предсказание Чингисхана, суть которого Плано Карпини раскрывает чуть выше («…они (монголы. — А. К.) должны подчинить себе всю землю… пока не настанет время их умерщвления: именно, они сражались сорок два года и предварительно должны царствовать восемнадцать лет. После этого, как говорят, они должны быть побеждены другим народом, каким, однако, не знают, как им было предсказано»58), основано на расчётах предполагаемого времени царствования Антихриста и тех апокалиптических народов, чьё нашествие должно предвещать его появление; расчёты же эти извлекались христианскими писателями из трудов Отцов Церкви — как подлинных, так и апокрифических, написанных от их имени позднее. Ясно, что основанные на подобных расчётах мифические предсказания гибели монгольского царства у самих монголов возникнуть никак не могли. Да и вообще вся эта сцена, выписанная в традициях рыцарской саги, с пламенными речами (отечественный читатель наверняка вспомнит знаменитое: «Мёртвые сраму не имут…» русского князя Святослава), совершенно не вяжется с обычаями монголов, для которых отступление — военный приём, заслуживающий одобрения, а отнюдь не порицания. Полное непонимание противника, логики его действий заставляло европейских хронистов зачастую описывать то, чего не было на самом деле. Так и здесь: действия Батыя получили истолкование, совершенно не соответствующее реальности. Но что-то всё-таки стояло за его «речами», обращёнными к воинам? И на самом ли деле в какой-то момент исход сражения мог показаться неясным и у монголов возникла мысль об отступлении или даже бегстве?

Картину отчасти проясняют персидские авторы, состоявшие на службе у монголов, в частности Джувейни и Рашид ад-Дин. Они сообщают следующее. Вознамерившись истребить «келаров и башгирдов», то есть венгров-христиан, Бату собрал значительное войско. Но и войско противника было чрезвычайно велико (Джувейни, а вслед за ним и другие авторы называют совершенно фантастические цифры в 400 или даже 450 тысяч всадников). В авангарде своего войска, «для разведки и дозора», Бату отправил младшего брата Шибана (по версии Джувейни, с 10-тысячным отрядом). Спустя неделю Шибан возвратился и сообщил брату о том, что врагов вдвое больше, чем монголов, «и все народ храбрый и воинственный». Вот тогда-то, вероятно, и произошла сцена, описанная, но не понятая европейскими хронистами. После того как «войска близко подошли друг к другу», продолжает Джувейни, Бату «взобрался на холм и целые сутки ни с кем не говорил ни слова, а горячо молился и громко плакал. Мусульманам (напомню, что это пишет мусульманский автор. — А. К.) он также приказал всем собраться и помолиться. На другой день приготовились к битве. Между ними находилась большая река…»59 Рашид ад-Дин, повторивший рассказ Джувейни, добавляет, что Бату поступал так «по обычаю Чингисхана»60. Несколько расцвечивает картину младший современник Рашид ад-Дина Вассаф, но ничего нового по существу он не сообщает; более того, в его изложении язычник Бату выглядит чуть ли не правоверным мусульманином: «взошедши на вершину холма», он «смиренно и немощно молился Всевышнему, единственному подателю благ, бодрствовал всю ночь с сердцем, пламеневшим, как светильник, и с душою, веявшею, как утренняя прохлада, провёл ночь до наступления дня»61.

Итак, дело было не в разработке плана предстоящего сражения и даже не в банальном подбадривании своих воинов накануне или во время схватки. Действия Бату носили отчётливо выраженный ритуальный характер. Но и мусульманские авторы не вполне верно истолковали их. Очевидно, священнодействуя на вершине холма, Бату стремился добиться благосклонности небесных сил — того самого «Вечного Неба», силою и благословением которого монголы объясняли все свои победы. При этом надо учесть, что Бату возносил свои молитвы в одну из особо тёмных ночей, почти в новолуние (в тот месяц оно пришлось на следующую ночь, 12 апреля), — а это время особо отмечалось монголами. Важные дела «они начинают в начале луны или в полнолуние», писал Плано Карпини, а потому они «именуют [луну] великим императором, преклоняют перед ней колена и молятся»62.