Ричард Дана - Два года на палубе Страница 42

— Что это вы здесь поделываете, мистер Маннини? — спросил капитан.

— Развлекаемся картами, пьем, курим табак, вообще делаем все, что захочется.

— А не желаете ли поработать у меня на судне?

— Сейчас много денег, работать плохо. Кончится все, работать хорошо!

— Но так вы истратите все подчистую, — возразил капитан.

— Наша знает. Не будет денег, канака пойдет работать.

Случай был совершенно безнадежный, и капитан оставил их в покое до той поры, пока у них не выйдут все деньги.

Мы выгрузили шкуры и жир и через неделю были готовы поставить паруса и сняться в наветренную сторону побережья. Мы уже выбрали якоря и были в полной готовности, когда капитан решил сделать еще одну попытку договориться с обитателями печи. На сей раз он повел дело успешнее и уговорил мистера Маннини и трех других перебраться к нам на борт со своими пожитками, после чего спешно отправил меня и юнгу на берег, приказав взять наши вещи и присоединиться к компании, состоявшей при сарае для шкур. Для меня это было неожиданностью, однако я радовался любой перемене. Мы мигом собрались, и нас отвезли на берег. Пока бриг отходил, я стоял у самой воды, дожидаясь того момента, когда он скроется за мысом. Потом я направился к сараю, где мне предстояло жить несколько месяцев.

Глава XIX

Сандвичевы островитяне

Происшедшая в моей жизни перемена была столь же полной, сколь и неожиданной. В одно мгновение меня превратили из матроса в бичкомбера [30], берегового заготовителя. И надо сказать, что новизна и относительная независимость этой жизни имели свою приятную сторону. Наш склад представлял собой большое строение из неотесанных досок и мог вместить сорок тысяч шкур. В одном углу была отгорожена тесная каморка с четырьмя койками, где нам предстояло жить; полом каморки служила сама мать-земля. Тут же помещался стол и ящик, где хранились котлы, ложки, тарелки и прочая утварь. Для освещения в стене была прорезана узкая щель. Нам оставалось только расставить свои сундуки, бросить на койки матрасы и одеяла — и переселение было закончено. Наверху, над нашими головами, была еще одна комнатка, в которой жил сам мистер Рассел (одно время помощник капитана на «Пилигриме»), заведовавший всем складом. Там он принимал пищу и почивал (что составляло основные его занятия) в величественном уединении. Юнгу Сэма сделали коком, а я вместе с великаном-французом Николя и четырьмя сандвичанами должен был заниматься шкурами. Сэм, Николя и я жили в комнатушке, островитяне же обычно спали в своей печи, хотя работали и ели вместе с нами. Николя был самым крупным из всех виденных мною людей. Судно, на котором он попал в эти места, потерпело крушение, и теперь Николя нанимался работать со шкурами. Он был многим выше шести футов и так широк в кости, что его вполне можно было показывать за деньги. Но самым примечательным в его фигуре были ноги: из-за их величины он не мог найти для себя в Калифорнии подходящих башмаков, и ему пришлось послать заказ в Оаху. Он рассказал мне, как однажды тонул на американском бриге у Гудвин-Сэндса, и когда их спасли, то его отправили в Лондон к американскому консулу полуодетого и без обуви, так что ему пришлось в январе щеголять по улицам в одних чулках, пока консул не позаботился, чтобы для него сшили башмаки по мерке. Физическая сила этого человека соответствовала его комплекции, впрочем, как и его невежество, «он был силен как бык и умен как бык». Николя не умел ни читать, ни писать. Он попал на море с детских лет и на каких только судах не служил: на военных кораблях, «купцах», каперах и даже невольничьих. Однажды, когда мы сошлись ближе, он сообщил мне по секрету, что ему приходилось заниматься делами и похуже торговли живым товаром. Николя был в Чарльстоне (Южная Каролина) под судом, и его могли повесить. Хотя его и оправдали, но он до того перепугался, что никогда больше не рисковал сунуть свой нос в Штаты. Мне так и не удалось убедить его, что человека не судят дважды за одно дело. Он только твердил свое: если порядочного моряка раз пощадили буруны, то он не станет снова рисковать своими «шпангоутами» [31].

Хотя я и познакомился с историей его жизни, однако никогда не испытывал перед ним страха. Мы прекрасно ужились вместе, и, несмотря на то что француз был намного старше меня и сильнее, он выказывал мне явное уважение по причине моей образованности и происхождения, чего и следовало ожидать от европейца из низших слоев. «Будем с тобой приятелями, — обычно говаривал он, — ведь ты все равно дойдешь до капитана и будешь тогда гонять меня!» Так, держась друг друга, мы прекрасно управлялись и с нашим начальником, который, видимо, побаивался Николя и никогда ни в чем не мешал нам, если дело не касалось шкур. Остальные мои товарищи, сандвичевы островитяне, заслуживают, чтобы о них рассказали особо.

Уже на протяжении нескольких лет между Калифорнией и Сандвичевыми островами велась значительная торговля, и на большинстве судов команды набирались из островитян, которые чаще всего не подписывают никаких контрактов и поэтому в любое время уходят по своему желанию на береговую работу в Сан-Диего или же нанимаются на другие суда вместо американских матросов, которых оставляют на побережье. В Сан-Диего возникла даже небольшая колония сандвичан, избравших это место своей штаб-квартирой. Совсем недавно многие из них ушли на «Аякучо» и «Лориотте», а «Пилигрим» взял мистера Маннини и еще троих, так что теперь их осталось не более двадцати человек. Четверо работали поденщиками на складе «Аякучо», четверо других — с нами, а все остальные мирно жили в своей печи, поскольку деньги у них подходили к концу и надо было растянуть их остатки до подхода других судов, когда можно будет снова наняться на работу. За четыре месяца береговой жизни я хорошо познакомился с ними и старался, как только мог, изучить их язык, обычаи и нравы. Научиться разговаривать с ними можно было только по слуху, ибо у самих островитян нет никаких книг, хотя многие овладели у себя на родине с помощью миссионеров чтением и письмом. Они говорили немного по-английски, но здесь, на побережье, сложилась традиция изъясняться с ними на смешанном языке, что устраивало всех. Длинное название «островитяне Сандвичевых островов» не привилось, и белые по всему Тихому океану называли их «канаками», что на языке самих сандвичан обозначает, как я полагаю, человеческое существо. Они называют так самих себя и прочих островитян Южных морей, но для обозначения европейцев у них есть особое слово — «хаоле». На обращение «канака» они откликаются как поодиночке, так и все вместе. Поскольку собственные имена этих людей трудно запоминаются и произносятся, их называют как угодно, любыми именами, какие только взбредут в голову капитану или команде. Некоторых кличут по названию судна, других, как и нас, Джеками, Томами или Биллами, а иногда им дают самые причудливые прозвища, вроде Бен-ян, Фор-марс, Каболка, Пеликан и прочее в том же духе. Из четверых островитян, работавших вместе с нами, одного звали мистер Бингэм, в честь миссионера с Оаху; другой, Надежда, был назван так по имени судна, на котором плавал; третьему, Тому Дэвису, дали имя его первого капитана; четвертый, Пеликан, получил такое прозвище якобы из-за сходства с этой птицей. Попадались также Джек-с-Лагоды, Калифорнийский Билл и прочие. Но какими бы именами или кличками их ни называли, они были одними из самых интересных, разумных и добрых людей, встречавшихся в моей жизни. У меня возникла искренняя привязанность почти к каждому из них. Это чувство сохранилось во мне по сей день, так что я многое бы дал за одно только удовольствие снова повидаться с ними, и во мне всегда будут возникать теплые чувства при простом упоминании об этих островитянах.