Павел Фокин - Гумилев без глянца Страница 42

Вот это стихотворение:

Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?Могу ль я быть тобой любим?Ты счастье странное пророчишьГортанным голосом своим:

А я плачу за счастье много,Мой дом – из звезд и песен дом.И будет сладкая тревогаРасти при имени твоем.

И скажут – что он? – только скрипка,Покорно плачущая, он,Ее единая улыбкаРождает этот дивный звон.

И скажут: что он? – только море,Двояко отраженный свет,И после – о какое горе,Что девушки такой же нет!»

К моему большому сожалению, в тридцать седьмом году я уничтожила эту книжку и письмо. <…>

Однажды, к моей великой радости и гордости – Николай Степанович меня пригласил на заранее объявленный Бал-маскарад. <…>

Появление Николая Степановича Гумилева на маскараде вызвало общее внимание. Он был в своем обычном, уже изрядно поношенном черном костюме, но на этот раз в очень высоком белом, туго накрахмаленном воротничке (которых тогда уже давно никто не носил) и черном старомодном галстуке. При входе он надел черную полумаску, но очень быстро ее снял, вероятно потому, что ему хотелось быть узнанным.

Уже через несколько секунд он был окружен плотным кольцом поклонников, одолевавших его просьбами прочитать стихи. В ответ Николай Степанович театрально приложил руки к сердцу и, показывая на меня, аффектированно произнес: «Если моя королева захочет, то я прочту» – и склонился в подчеркнуто почтительной позе. Конечно, зардевшаяся от счастья «королева» «захотела» и также театрально подыграла своему партнеру.

Николай Степанович в этот вечер был в ударе, подогрет шумными аплодисментами. Он прочитал много стихов, адресуя их мне, в особенности мне запомнилось:

Девушка, твои так нежны щеки,Грудь твоя, как холмик невысокий,Полюби меня и мы отнынеНикогда друг друга не забудем…и т. д.

(Цитирую эти строки по памяти). <…>

Возвращались мы с этого памятного мне маскарада под утро, втроем – третьим был Мгебров, ярый поклонник Гумилева, очень симпатизировавший мне и давно уговаривавший меня идти на сцену <…>.

Итак, в то утро улицы сплошь были залиты дождем, а никаких способов передвижения, кроме пешего, в ту пору не существовало. Николай Степанович, увидев мое отчаяние по поводу того, что моим новым туфлям грозит гибель, предложил понести меня на руках, и Мгебров его поддержал.

Они переплели руки «стульчиком», и оттого, что я была очень мала ростом, оба они «рыцарски склонялись ко мне» перед каждой очередной лужей, чтоб мне легче было садиться, и так, держа обоих за шеи и почти не слезая всю дорогу, я была доставлена домой, даже не замочив своих новых туфель. <…>

После того, как я поступила в театральную школу, мы стали все реже и реже встречаться. Я была целиком захвачена занятиями и репетициями, и всем тем, что сопутствовало моему страстному увлечению театром. Да и он больше не искал меня [12; 194–198].

Цыганка Нина

Ольга Моисеевна Грудцова (урожд. Наппельбаум; 1905–1982), мемуаристка:

У нее были коротенькие ноги колесом, одухотворенное лицо, распущенные волосы, огромные блестящие глаза… Говорили, что у нее был роман с Гумилевым когда-то. Она сидела на полу, на подушке с гитарой, и пела. Много я слышала в продолжении моей жизни цыган, но такого замечательного таланта не приходилось больше встречать [12; 177].

Вера Константиновна Лукницкая:

Она была его тайной пристанью в шумном, гневном мире. Он, одержимый, утомленный, рядом с ней – отдыхал. В то тяжелое время ему было легко только у нее. Она, ничего не требуя, всегда нежно и терпеливо успокаивала его и пела ему. Она сочиняла музыку на его стихи, которые он писал на ее коленях, и пела их ему.

В 1923 году Нина Алексеевна Шишкина-Цур-Милен подарила своему близкому другу Павлу Лукницкому часть архива Гумилева и более двух десятков беловых автографов его стихотворений и черновых вариантов. Что-то он писал у нее, что-то приносил. Сохранились в памяти рассказы Лукницкого о его отношениях с Ниной Алексеевной и стихи, написанные ей Лукницким, но поскольку Ахматовой общение это было неприятно вдвойне, то в дневниках Лукницкого почти отсутствуют подробные записи (может быть, вырезаны, выброшены?) о знаменитой певице – цыганке Нине Шишкиной и ее судьбе. Лишь отдельные, обрывочные фразы. <…>

В архиве сохранились надписи на книгах.

На верстке сборника «Жемчуга» издательства «Прометей» (СПБ., 1918):

«Богине из Богинь, Светлейшей из Светлых, Любимейшей из Любимых, Крови моей славянской прост (ой), Огню моей таборной крови, последнему Счастью, последней Славе Нине Шишкиной-Цур-Милен дарю я эти „Жемчуга“.

На «Шатре»:

«Моему старому и верному другу Нине Шишкиной в память стихов и песен.

[16; 236–237].

Ирина Одоевцева

Георгий Викторович Адамович:

Недостаточно было бы сказать, что к Одоевцевой Гумилев благоволил. Он сразу выделил ее из числа других своих «студисток», он обращался преимущественно к ней, если нужно было вспомнить что-нибудь из Пушкина или из Тютчева, он с улыбкой выслушивал ее соображения по поводу прочитанного, дополняя или опровергая их. Не знаю, действовала ли на него «жасминность» ее восемнадцати лет. Но нет сомнения, что он уловил и почувствовал ее одаренность и предугадал то ее творческое своеобразие, которому ни в каких студиях научиться нельзя [1; 341].

Ирина Владимировна Одоевцева:

Как началась моя дружба с Гумилевым? Но можно ли наши отношения назвать дружбой?

Ведь дружба предполагает равенство. А равенства между нами не было и быть не могло. Я никогда не забывала, что он мой учитель, и он сам никогда не забывал об этом. <…>

В Студии занятия, в отличие от «Живого слова», происходили не вечером, а днем и кончались не позже шести часов.

Только что кончилась лекция Гумилева, и я в вестибюле надевала свою широкополую соломенную шляпу – несмотря на революцию, мы не выходили из дома без шляпы. И даже без перчаток. Перчаток у меня было множество – целые коробки и мешки почти новых, длинных бальных перчаток моей матери, сохранявшихся годами аккуратно, «на всякий случай». И вот, действительно, дождавшихся «случая».

Я перед зеркалом заправляла бант под шляпу и вдруг увидела в рамке зеркала рядом со своим лицом улыбающееся лицо Гумилева.