Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 Страница 42

О назначении и производстве жалованья дано будет особое предложение в течении предстоящего марта месяца.

Февраля 20 дня 1825 года. Подлинное подписал в должности директора театральных зрелищ

А. Майков.

В этом «предложении» директора о моем таланте или даже даровании нет и помину, что весьма справедливо: таланта я тогда решительно не имел никакого; дарования же мои были в сильном подозрении… И все это заменялось, как видно из бумаги, усердием, старанием и ревностью (к службе). Конечно и это похвально, за неимением лучшего. Откровенно говоря, способности мои тогда были слишком ограничены; средства не очень выгодные для сцены; но зато я не имел и глупого самообольщения и вполне чувствовал, что я не более, как aurea mediocritas, сиречь: «златая посредственность» и был убежден, что честным трудом и постоянным старанием Бог поможет мне, со временем, выдвинуться вперед из ничтожной толпы.

По выходе из училища, у меня было, разумеется, готовое помещение в доме родительском. Вскоре назначили мне жалованье: 800 р., 200 — на квартиру, 200 — на экипировку и 7 сажень дров. «Деньги не щепки», говорят расчетливые люди, а в мое время дрова, в нашем закулисном мире, были чем-то в роде денежных субсидий. Все получаемое мною содержание я отдавал отцу, живя у него на всем готовом; он же, смотря по надобности, выдавал мне деньги на одежду и прочие необходимости (цифра карманных денег ограничивалась 5 руб. ассигн.). У нас было пять комнат, из которых две занимали сыновья: чиновники — Александр и Владимир — одну; а мы, с Василием, — другую. Жили мы всегда очень дружно; наши тайны и табак были общие. Наше патриархальное житье-бытье покажется, конечно, странным в нынешнее время. Отец наш, как я уже говорил, был человек грубо-нравственный и строгих правил; порядок в дому был постоянной его заботой. Утром мы всегда говорили: дожали будем обедать и куда идем со двора; позже 11-ти часов редко мы возвращались: разве встречался особенный какой случай, о котором мы были обязаны предупреждать отца или матушку.

В самый год моего выпуска из училища в одном доме с нами, даже на одной лестнице, жила молодая актриса Любовь Осиповна Дюр (или, как ее называли при театре, — Дюрова). Мы вместе с нею воспитывались в театральном училище, из которого она была выпущена двумя годами ранее меня, т. е. в 1823 году. Она была очень стройна, красива, высокого роста, с черными, блестящими, выразительными глазами. Прямой нос, губы несколько полные, но прелестно очерченные, чудные, белые зубы; темно-русые волоса; белое, правильное лицо, несколько рябоватое, но чрезвычайно симпатичное: на сцене она казалась совершенной красавицей. Характера она была веселого, живого и очень остроумна. Голос ее был звонок, полон жизни, веселости и энергии; произношение ее отличалось такою ясностью, какой я не встречал ни у одной актрисы. Этим же достоинством отличался и брат ее, Николай Осипович, впоследствии наш знаменитый комик. Она была любимицей публики и занимала первое амплуа. Хотя мне очень часто приходилось на сцене играть ее мужей и любовников, но, откровенно говоря, я тогда не чувствовал к ней никакого особенного влечения. Любимейшая ученица князя Шаховского, она постоянно пользовалась его советами при изучении новых ролей; он же отечески заботился о ее образовании, руководя молодую артистку при выборе чтения и снабжая ее книгами исторического, либо научного содержания. Следующее письмо князя может дать читателю ясное понятие о добрых, приязненных отношениях учителя к его любимой ученице:

11 августа 1826 года. Нескучное.

Благодарю тебя, мое милое дитя, за письмо твое. Оно, по обыкновению, сделало мне большое удовольствие; ты пеняешь мне, что я тебя забыл, но это только придирка; не может быть, чтоб ты это в самом деле думала: ты меня очень знаешь и должна быть уверена в моей вечной дружбе, которой ты стоишь. Я радуюсь, мой милый друг, что ты полюбила чтение, и мне очень приятно, что ты, как кажется, очень прилепилась к В. Скотту: этот шотландский скот не похож на наших скотов, которые иногда тебя занимали и мешали тебе заниматься своею головою и душою, без которых они могут обойтись, а тебе никак нельзя. Мне очень хочется, чтоб ты читала «Антиквариуса»; он тебе напомнит некоторые сцены между мною и племянником, князь Иваном. Признаться, Вальтер-Скотт задел немного меня в своем романе; но, долг красен платежом: я сам изуродовал его в «Таинственном карле»[28] — так мы и квиты! В Петербурге и здесь открываются театры, как кажется, «Аристофаном»[29]; здесь он идет лучше, нежели в воображении: А–ва очень не глупа; но она не имеет того, что тебе Бог дал: недостаток наружности и души немного портит наше дело; Мочалов не так умен, как Брянский; Кавалерова очень недурно дразнит Катерину Ивановну[30]; а прочие все, в особенности «Креон», не удалят лицом в грязь; платья и декорации славные; балет не «Диделотовский», однако же хорош — и, кажется, пьеса пойдет на удивление московской публике, которая не узнает своих актеров. Прощай, пока еще милая Любовь Дюрова; дай Бог, чтоб я мог прибавить к Любови, что нибудь написать иное и чтоб ты пристала скорей в прочную пристань, а не плыла челноком в бурном море. Прощай, Бог с тобою, не забывай, и пиши к истинному твоему другу

Шаховскому.

Катерина Ивановна уже словесно отвечала тебе на твое письмо.

Намек кн. Шаховского на перемену фамилии Дюровой относится, именно, к предполагавшемуся тогда нашему браку.

Во время продолжительного траура (1825–1826 гг.). Любовь Осиповна как-то сблизилась с нашим семейством; начала ходить к нам в гости и мы вместе коротали скучные, зимние вечера: игрывали в карты, в лото, или на бильярде и тут, незаметным образом, наша склонность друг к другу начала усиливаться день ото дня… Хотелось-бы мне теперь оживить в моей памяти то счастливое время моей юности, когда чистая любовь наполняла мое молодое сердце; в голове было столько светлой мечты; будущность рисовалась в розовом цвете… но, мудрено в 60 лет[31], когда голова наполовину обнажена, наполовину забелена сединой, когда и кровь стынет, и дряхлость одолевает — мудрено описывать прекрасное прошлое, давно минувшее, как сновидение!.. Одинаковость наших характеров много способствовала нашему сближению. Помню, как однажды я подарил Любови Осиповне подсвечник и стаканчик, выточенные мною из карельской березы. Она поставила их на свой столик, где лежали разные ценные вещицы: браслеты, серьги, кольца и проч. Как-то утром, беседуя с нею, я сказал полушутя:

— Вот, Любовь Осиповна, теперь мои ничтожные подарки вы поместили на почетном месте, а придет пора, когда цена им поубавится: вы отдадите их кому-нибудь из знакомых, или, просто, велите вашей горничной убрать их с глаз долой…