Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф Страница 42

– Понимаю, Федор, понимаю. Ты посмотрел на этот рассказ как на предупреждение всем вам, пьющим.

– Не только как предупреждение…

– Согласен, не только. А меня привлекает другое в этом рассказе, гениальном по замыслу и превосходном по исполнению.

– Если б ты знал, сколько раз я начинал плакать, слушая рассказ Леонида. А после этого все, как отрезало, сердце обмякло, душа успокоилась, договорились с Иолой, что будем здоровых рожать.

– Этот рассказ, Федор, работает на нашу общую мельницу, показывает, как этот терпеливый и покорный захолустный священник всю жизнь падал и медленно поднимался… И хворостинка за хворостинкой, песчинка за песчинкой трудолюбиво восстанавливал свой непрочный муравейник при большой дороге жизни…

– Обычный нормальный человек, Алексей Максимович, с незлобивой душой.

– Да, душа у него незлобивая и верующая, и это его спасало. Помнишь, каждый раз, когда судьба наносит ему свои беспощадные удары, он обращает свое лицо к небу и твердит: «Я – верю, я – верю». И помнишь, не личное горе вывело его из себя, хотя так уж много выпало на его долю, как редко бывает кому: и сын утонул, и новый сын родился идиотом, и отчуждение дочери, и сгоревшая в пожаре жена, и ненависть богатея Копрова… Не дай и не приведи Господь на чью-нибудь долю таких несчастий, а он стерпел все, мужественно вынес все напасти. Советуют ему сынка-идиота в богадельню отправить, а он: «Мой грех – со мною ему и быть надлежит». Нет, не эти удары судьбы вывели его из покорного равновесия. Горе людское, неправда жизни, слезы народные, несправедливость, беззаконие – все это стекалось к нему от исповедальников… Старухи, старики, молодые и средних лет мужики и бабы рассказывали ему в исповедальне о своих муках и страданиях, надеждах и мечтах, и тяжкие их горести оседали в его непорочной душе… Прекрасный выбрал сюжет для разоблачения существующего строя беззакония и скопища гнусностей… Вроде бы обычное дело, но Леонид очень точно уловил момент, когда захолустный священник неожиданно для себя пробудился от словно летаргического сна и, задавая обычные вопросы, вдруг услышал ту правду, которую не дано знать никому другому, ту печальную правду о вечно одинокой, вечно скорбной человеческой жизни. Какие точные слова нашел Леонид для того, чтобы показать пробуждение отца Василия, жившего все это время словно в плену своего огромного горя и огромных сомнений. А тут перед ним предстала огромнейшая земля, населенная такими же, как он, отец Василий… Вот послушай…

Горький покопался у себя на столе, вытащил из заветной стопки рукопись и внимательно посмотрел на Шаляпина, дескать, не устал ли, готов ли его еще слушать. Шаляпин, догадавшись о сомнениях друга, молча кивнул.

– Я прочитаю тебе, Федор, из этой рукописи. Уверен, что ты запомнил этот эпизод, но все ж таки послушай… «Их было множество, и каждый из них по-своему жил, по-своему страдал, по-своему надеялся и сомневался, и среди них отец Василий чувствовал себя как одинокое дерево в поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Не стало одиночества… Все люди говорили ему правду. Когда он не слышал их правдивых речей, он видел их дома и лица: и на домах, и на лицах была начертана неумолимая правда жизни. Он чувствовал эту правду, но не умел ее назвать и жадно искал новых лиц и новых речей. Исповедников в рождественском посту бывало не много, но каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и допрашивал пытливо, настойчиво, забираясь в самые заповедные уголки души, куда сам человек заглядывает редко и со страхом. Он не знал, чего он ищет, и беспощадно переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросах своих он был безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль. И уже скоро понял отец Василий, что те люди, которые говорят ему одну правду, как самому Богу, сами не знают правды о своей жизни. За тысячами их маленьких, разрозненных, враждебных правд сквозили туманные очертания одной великой, всеразрешающей правды. Все чувствовали ее, и все ее ждали, но никто не умел назвать ее человеческим словом – эту огромную правду о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни. Начал чувствовать ее отец Василий, и чувствовал ее то как отчаяние и безумный страх, то как жалость, гнев и надежду. И был он по-прежнему суров и холоден с виду, когда ум и сердце его уже плавились на огне непознаваемой правды и новая жизнь входила в его старое тело…» Замечательно Леонид показал преображение человека, возникновение в нем новых мыслей и чувств, обновление всей его жизни.

– И даже в это время он продолжал верить в Бога, – грустно заметил Шаляпин.

– Не знаю, как закончит Леонид Николаевич этот рассказ, у него есть еще время до ноября, но уже сейчас можно сказать, что это большая удача его как художника. Как превосходно нарисовал он портрет богача Копрова. Подумай, как устроена наша жизнь… Стоило Копрову невзлюбить отца Василия, как и все село посчитало, что поп – человек дурной и недостойный.

– Он считал себя избранником судьбы, особенно после страшного железнодорожного крушения, где погибло много народу, а он потерял лишь фуражку. – Шаляпин прекрасно помнил, что совсем недавно читал ему Леонид Андреев.

– И вот такой человек, богатый, ловкий, удачливый, считает всех, кто беднее его, подлецами и дураками, не знает жалости ни к тем, ни к другим. И несчастный поп чувствует, что эта грязная туша может раздавить его, как муравья. И безнадежно становилось на душе у отца Василия, когда он со своего крестьянского поля видел две крыши в деревне: красную железную крышу Старостина двухэтажного дома и деревянную потемневшую своего домика… Точная деталь!

– Терпеть надо! – вот к чему призывает отец Василий. А сколько можно терпеть…

– Ты прав, Федор. И здесь Леонид нашел прекрасную жизненную подробность быта.

Шаляпин любил слушать своего не в меру, как ему казалось, образованного и начитанного друга: обязательно что-нибудь откопает не замеченное им.

– Уж очень бессмысленна и случайна гибель бедного крестьянина Мосягина. Он пришел исповедаться, вывалил все свои грехи в надежде на помощь каких-то сверхъестественных сил, потому что дольше терпеть такой жизни нет сил. Священник тоже поверил в избавление, если Мосягин помолится как следует. И Мосягин молился, пока поп не сказал ему, что хватит. Оказалось, Копров, этот проклятый эксплуататор, дал Мосягину три пуда муки, а осенью нужно отдать четыре. Каторжный труд ничего не дает: у Мосягина все время голодные дети… Вот, Федор, жизнь-то какую показал Леонид. А ведь это правда, походил я по Руси, мало счастливых видел, больше голодных. Мосягин и отец Василий надеялись на заступничество кого-то могущественного и строгого, а получилось так, что погиб Мосягин, погиб нелепо, и никто в этом не виноват. И отец Василий возмутился. Он верил во всемогущество Бога, взывал к нему с просьбой вдохнуть жизнь в Мосягина. Но ничего не получилось: нет справедливости ни на земле, ни на небе… Ему стыдно стало за свое бессилие и за бессилие Бога… Никто не может улучшить жизнь человеческую, ни священник, ни Бог. Ужасный приговор вынес наш друг Леонид всему нашему обществу, неспособному дать человеку труда сносные условия жизни. Читаешь Леонида, не только эту его вещь, но и другие, и все время чувствуешь, что повсюду царит неблагополучие, близится катастрофа, ужас испытывают самые чуткие при ее приближении. И каждый честный писатель это чувствует и передает в своих сочинениях. Леонид Андреев не принимает, как и я, как и ты, Федор, этот мещанский, буржуазный мир. Андреев улавливает то, что только намечается в жизни, он догадлив и угадлив. Вспоминаю его рассказ «Город»…