Леон Дегрель - Гитлер на тысячу лет Страница 43

В этот раскалённый от солнца июньский день им не хватило совсем немного, чтобы схватить меня. Вооруженные до зубов израильские охотники под предводительством знаменитого журналиста-еврея Цви Альдуби (Zwij Aldouby) были схвачены в тот момент, когда они уже приготовились праздновать успех.

Их приговорили к восьми, десяти и двенадцати годам тюремного заключения. Почти одновременно была разработана другая операция с целью моего похищения при помощи вертолёта, который должен был вылететь из одного марокканского порта. Спустя несколько лет была предпринята ещё одна попытка похищения или убийства. На этот раз еврейские охотники прибыли морем из Антверпена. Но именно одна еврейка сообщила одной из моих сестёр о готовящемся заговоре, тем самым, по её словам, желая отблагодарить меня за то, что я спас её во время войны. В то время я, как и многие другие, пытался спасти многих людей, которые опасались за свою жизнь. Но я не составлял списков, чтобы предъявить их после войны! Так что я даже не помню этой еврейки, которую я спас тогда, и которая спасла меня позднее!

Её предупреждение подоспело вовремя, троица была арестована сразу после высадки на берег. Но досадно, что каждый раз мне приходилось переезжать, прятаться в сельских домах моих старых друзей, в пивной, а однажды несколько долгих месяцев мне пришлось скрываться даже в келье одного бенедиктинского монастыря. Поверьте, я не шучу. Я надолго запомнил возглас «Benedicamus Domino», раздающийся в пять часов утра, которым будили монахов к утренней службе! Но постоянная смена жительства означает также отсутствие возможности заработать себе на хлеб, найти хоть какую-либо стабильную работу, или просто иметь крышу над головой для человека, вынужденного постоянно бежать, преследуемого смертельной угрозой.

Журналистские интервью также значительно затрудняли мою жизнь изгнанника, частыми упоминаниями моего имени привлекая ко мне нежелательное внимание. Было опубликованы десятки интервью, столь же правдоподобных, как и детективные романы. Как-то давно, я дважды принял в своём убежище «специальных корреспондентов», которые впоследствии полностью переврали мои слова, несмотря на данное обещание прислать текст для получения предварительного согласия на публикацию! С тех пор я бежал от журналистов, как от чумы!

Они перевирали сказанное мною, поскольку преследовали другую цель: им нужна была сенсация для скорейшей публикации в ближайшем номере. Но спешка не лучший помощник для выявления истины. Только однажды в одном журнале появилось настоящее интервью со мной. Они этого хотели. Мне же хотелось убедить всех в том, что в это время я находился в Буэнос-Айресе. Поэтому, хотя я находился за тысячи километров от этого места, я передал им полностью собственноручно написанное интервью, от вопросов до ответов, где всё действие происходило в одной из больниц этого города. Текст был напечатан без поправок. В журнале прекрасно знали, что ни один их репортёр меня не видел, и что я находился вовсе не в Буэнос-Айресе. Но кого это волнует? Главное, чтобы публика, читая, охала и ахала!

Ей подробно рассказывали, чем занимаются мсье Онассис и бывшая мадмуазель Кеннеди в своей постели, описывали с иллюстрациями состояние яичников королевы Фабиолы, хотя ни один журналист не служил камердинером у четы Онассис или санитаром у постели королевы! Журналист отправляется в командировку, желая прокатиться за казённый счёт и получить приличную сумму на дорожные расходы. Там он расслабится, отдаст должное местным достопримечательностям, а затем небрежно, на скорую руку состряпает материал. После этого ему остаётся только получить «гонорар».

Но изгнанник, как он видит публику? Со временем у него возникает несуществующий в реальности образ читателя. Он приписывает ему тот образ мыслей, которым тот более не обладает. Сам же он потерял нить развития событий. Всё меняется, но он не знает, что всё изменилось. Мир больше не таков, каким он был, люди не такие, какими он их знал. Подобно какому-нибудь старому промышленнику, отставшему от современной жизни, он должен заново приспособиться к ней. Он продолжает верить, что старые методы не утратили своей действенности, что они могут по-прежнему выглядеть привлекательными для публики, также как и он сам.

Но кто будет интересоваться им через несколько лет. Люди исчезают из поля зрения. События сменяют одно другое. Все мы хороним прошлое в могиле забвения. Изгнанник сохраняет веру в то, что он ещё не сошёл со сцены. Однако занавес давно уже опустился. Он ждёт, что вот-вот, вновь раздадутся аплодисменты, как будто публика всё это время продолжала ждать его нового выхода на подмостки, не понимая, что прошедшие годы давно вытолкнули его за кулисы. За это непонимание нередко приходится дорого платить. Кто скажет изгнаннику, что его время прошло? Сам он этого не понимает, главным образом, потому, что просто не желает понимать этого. Он вымученно улыбается, но это лишь последний способ, чтобы убедить себя в том, что будущее ещё не окончательно зарыто перед ним…

Я сам, долгое время, верил в то, что не всё ещё кончено. Я был ещё достаточно молод. Нет, я не собирался в тридцать восемь лет похоронить себя навсегда! Но, увы, это произошло! Далеко, один за другим умирали друзья. Прошлое растворялось в туманной дымке, как удаляющийся берег, постепенно исчезающий из глаз моряков. Кто мы такие для нынешних двадцатилетних мальчишек, которые ещё не родились на свет, когда мы превратились в тени… Они всё путают. Они не знают ничего из нашей истории, которая интересует их не более, чем истории о колючих усах или гнилых зубах Людовика XIV.

Но и это ещё не всё; среди изгнанников существует своя конкуренция. Изгнанники сменяют друг друга, их количество непрерывно растёт. Перон, Трухильо, Батиста, аббаты Фульбер Юлу (Fulbert Youlou), потерпевшие крах уже после нас, также уже превратились в еле различимые силуэты. Такие имена, как Лагайярд (Lagaillarde), Ортиц (Ortiz) или даже Бидо (Bidault) и Сустель (Soustelle), две последние политические звезды времён алжирских событий, спустя всего пять лет уже ничего не говорят девяноста процентам французов. Мы живём в век скоростей. И исчезновение из поля зрения публики также происходит очень быстро….

Даже для хорошо осведомлённых людей политический деятель, проведший более четверти века в изгнании, становится почти нереальной фигурой. Они считают его исчезнувшими или умершим.

Однажды меня пригласили на обед к одному всемирно известному медицинскому светилу, близкому знакомому главы той страны, где я жил в то время. Там собрались очень известные лица. Всем приглашённым доводилось встречаться со мной на различных этапах моей жизни в изгнании, и все они знали меня под разными именами. Для одного я был поляком, Энрике Дюраном (дурацкое имя для поляка!), для другого французом, Люсьеном Демёре, для третьего — Хуаном Санчесем, для четвёртого — просто Пепе. Я устал при каждом новом рукопожатии припоминать весь арсенал этих псевдонимов.