Марианна Басина - Петербургская повесть Страница 43

Николай, шутя, спрашивал своего любимца трагика Василия Каратыгина:

— Сколько раз зарезал ты в нынешнем году и удушил жену свою на сцене?

Мелодрамы по количеству уступали только водевилям.

И еще на Александрийской сцене с успехом шли «патриотические драмы» — «рабские писания», как называл их Никитенко.

Здесь пальма первенства принадлежала Кукольнику. «Кукольник навалял дюжину дюженных трагедий», — писал Гоголь одному из товарищей. В 1834 году Возвышенный принес в репертуарную часть императорских театров свою новую драму в стихах «Рука всевышнего отечество спасла». Смутное время, Минин и Пожарский, восшествие на престол династии Романовых… Драма была длинная, нудная, безо всякого действия, с аршинными монологами. Начальник репертуара отказался ее взять, говоря, что она не выдержит больше одного представления. Тогда Кукольник обратился к Василию Каратыгину. Каратыгина соблазнил верноподданнический дух и роль князя Пожарского. Он взял «Руку всевышнего» для своего бенефиса. На спектакле присутствовал Николай. Не одобрил, что восшествие Романовых на престол происходит так убого, со сборными декорациями. Велел пьесу приостановить, изготовить новые декорации, новые костюмы и тогда уж играть. Отпустили сорок тысяч, и все было исполнено. Роскошные декорации, роскошные костюмы. «Рука всевышнего» гремела. Кукольник приглашен был в Зимний дворец. После он бегал по Петербургу и с умилением рассказывал, как принял его царь.

— Здравствуй, Кукольник, — сказал Николай. — Благодарю тебя за прекрасную пьесу и поздравляю с успехом. Предлагаю сделать некоторые изменения. Мое мнение отнюдь не обязательно, можешь его не принять. Я не литератор, но полагаю, что сочинение бы выиграло, если бы сделать то-то и то-то.

— Ваше императорское величество! — воскликнул Кукольник. — Вы так беспредельно осчастливили меня! Я много раз читал мою пьесу опытным литераторам, и, клянусь богом, никто не сделал мне таких верных замечаний, как ваше величество!

Кукольник прославился. Сенковский произвел его в Гете. В театре репетировали его новые драмы.

И как было актерам, привыкшим к бесцветности и бездумности водевилей, дешевым эффектам мелодрам, трескучести и выспренности «патриотических» драм, понять и оценить «Ревизора»…

«Положение русских актеров жалко, — сокрушался Гоголь. — Перед нами трепещет и кипит свежее народонаселение, а им дают лица, которых они и в глаза не видали… На чем развиться таланту? Ради бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам, наших плутов, наших чудаков! на сцену их, на смех всем! Смех — великое дело: он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный, как связанный заяц…»

И он постарался восполнить пробел.

«РЕВИЗОР СЫГРАН»

Весна в 1836 году выдалась ранняя. Двадцать второго марта уже вскрылась Нева, которая обыкновенно освобождалась от льда лишь к середине апреля. Заработали перевозчики, гоняя лодки с чиновниками, солдатами, старухами няньками, английскими конторщиками на Васильевский остров и обратно. Влетел в Неву первый пароход.

Столица преобразилась в лучах весеннего солнца. В окнах многочисленных магазинов вместо шерстяных чулок появились летние фуражки и хлыстики.

Гоголя тянуло на улицу. «Сильно люблю весну. Даже здесь, на этом диком Севере, она моя. Мне кажется никто в мире не любит ее так, как я. С нею приходит ко мне моя юность; с нею мое прошедшее более чем воспоминание: оно перед моими глазами и готово брызнуть слезою из моих глаз. Я так был упоен ясными, светлыми днями Христова воскресенья, что не замечал вовсе огромной ярмарки на Адмиралтейской площади. Видел только издали, как качели уносили на воздух какого-то молодца, сидевшего об руку с какой-то дамой в щегольской шляпке; мелькнула в глаза вывеска на угольном балагане, на котором нарисован был пребольшой рыжий черт с топором в руке».

В праздничные дни на петербургских площадях устраивались гулянья: балаганы, качели, катальные горы, музыка… Балаганов настроили целый городок с пестрыми флагами, толпой размалеванных штукарей и паяцев, которые, стоя на балкончиках, зазывали публику, обещая чудеса: альбиноса с красными глазами и белыми волосами, ученого слона, девушку-великаншу, предсказывающую будущее, дрессированных канареек, собачий балет.

Гоголь с улыбкой слушал, как вернувшаяся с гулянья Матрена, крестясь от страха, рассказывала: при ее глазах разрезали человека на несколько частей, даже кровь лилась, а он вдруг ожил, вскочил как ни в чем не бывало, забегал, запаясничал. А из маленькой девочки вдруг сделалась огромная кухня с посудой и горшками.

— Чего только не придумают, господи прости… Ажно страх берет.

В другое бы время Гоголь непременно потолкался среди народа, посмотрел чудеса, послушал разговоры. Теперь выбирал он места поуединеннее, где можно без помех предаваться размышлениям. Думал об одном — о «Ревизоре». Репетиции комедии шли полным ходом, а на душе было смутно. Целые дни пропадал он в театре, смотрел, слушал, объяснял, советовал. Входил во все мелочи. А что толку? Не хотят, не могут. Один Сосницкий хорош. Внушал Дюру:

— Боже сохрани играть Хлестакова с обыкновенными фарсами, как играют водевильных повес и шалунов. Хлестаков просто глуп. Болтает потому только, что видит, что его расположены слушать. Врет потому, что плотно позавтракал и выпил порядочно вина. Говорит и действует безо всякого соображения. Он не в состоянии остановить внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из его уст совершенно неожиданно. Главное, играя его, показать как можно больше простоты и чистосердечия.

Гоголь умолял театральную дирекцию дать хоть одну репетицию в костюмах. Отказали. Не положено. «Мне стали говорить, что это вовсе не нужно и не в обычае, и что актеры уж знают свое дело. Заметивши, что цены словам моим давали немного, я оставил их в покое».

А в «Санкт-Петербургских ведомостях» уже было объявлено, что в воскресенье 19 апреля «На Александрийском театре, в первый раз, Ревизор, оригинальная комедия в пяти действиях».

Всю последнюю репетицию накануне спектакля Гоголь простоял за кулисами, глядя на сцену. На нем был зеленый фрак с мелкими перламутровыми пуговицами, коричневые панталоны, на носу зачем-то золотые очки, в руках новый цилиндр. И весь этот парад, этот щегольской костюм так странно не вязался с застывшим лицом, полным скрытой муки.