Илья Фаликов - Евтушенко: Love story Страница 43

Чем дело кончилось? Вот он — недатированный «Сон»:

Наскучило уже, да и некстатио знаменитом друге рассуждать.Не проще ль в деревенской благодатибесхитростно писать слова в тетрадь —

при бабочках и при окне открытом,пока темно и дети спать легли…О чем, бишь? Да о друге знаменитом.Свирепей дружбы в мире нет любви.

Весь вечер спор, а вам еще не вдоволь,и все о нем, и все в укор ему.Любовь моя — вот мой туманный довод.Я не учена вашему уму.

Когда б досель была я молодая,все б спорила до расцветанья щек.А слава что? Она — молва худая,но это тем, кто славен, не упрек.

О грешной славе рассуждайте сами,а я ленюсь, я молча посижу.Но, чтоб вовек не согласиться с вами,что сделать мне? Я сон вам расскажу.

Зачем он был так грозно вероятен?Тому назад лет пять уже иль шестьприснилось мне, что входит мой приятельи говорит: — Страшись. Дурная весть.

— О нем? — О нем. — И дик и слабоуменстал разум. Сердце прервалось во мне.Вошедший строго возвестил: — Он умер.А ты держись. Иди к его жене. —

Глаза жены серебряного цвета:зрачок ума и сумрак голубой.Во славу знаменитого поэтамой смертный крик вознесся над землей.

Домашние сбежались. Ночь крепчала.Мелькнул сквозняк и погубил свечу.Мой сон прошел, а я еще кричала.Проходит жизнь, а я еще кричу.

О, пусть моим необратимым прахомприснюсь себе иль стану наяву —не дай мне бог моих друзей оплакать!Все остальное я переживу.

Что мне до тех, кто правы и сердиты?Он жив — и только. Нет за ним вины.Я воспою его. А вы судите.Вам по ночам другие снятся сны.

И точка. С ее стороны.

Все, что происходило потом, — нравственное и гражданское отторжение, холодная попытка закрыть тему, конструкция нового дружеского синодика, другие предпочтения и привязанности, перегруппировка равных ей задним числом — уже не имеет отношения к тому, что состоялось в слове и вошло в историю русского стихотворства.

У него о ней — не меньше. «Глубокий снег» (без посвящения, 1956), «Обидели…» (1956), «Моя любимая приедет…» (1956), «Со мною вот что происходит…» (1957), «Вальс на палубе» (1957), «Лед» (1957), «Она все больше курит…» (1957), «Одиночество» (без посвящения, 1959), «Я комнату снимаю на Сущевской…» (1959), «Поэзия чадит…» (1966), «Прошлое» (1976) и проч. Кроме того, она возникает в его прозе — в романе «Не умирай прежде смерти», в эссеистике о поэзии, в мемуарах.

В русских стихах о женщине было много шуб(ок).

Владимиросоловьевская: «Вся ты закуталась шубой пушистой» («На Сайме зимой», декабрь 1894).

Блоковская: «Звонят над шубкой меховою, / В которой ты была в ту ночь» («Не спят, не помнят, не торгуют…», март 1909).

Мандельштамовская: «И пятиглавые московские соборы / с их итальянскою и русскою душой / напоминают мне — явление Авроры, / но с русским именем и в шубке меховой» («В разноголосице девического хора…», февраль 1916).

А вот такой — не было:

Моя любимая приедет,меня руками обоймет,все изменения приметит,все опасения поймет.

Из черных струй, из мглы кромешной,забыв захлопнуть дверь такси,взбежит по ветхому крылечкув жару от счастья и тоски.

Вбежит промокшая, без стука,руками голову возьмет,и шубка синяя со стуласчастливо на пол соскользнет.

Редчайший случай: стихи о счастливой любви. Чем жесточе love story в стихах, тем больше осчастливлен читатель, неведомый друг.

Они сумели зафиксировать в раннем диалоге вот эту молодую сумятицу, бестолковщину любящих, телячьи нежности и щенячьи радости, ссоры, разрывы, примирения, высокотемпературные инвективы и клятвы до гроба — о, благословенная неразбериха первого чувства, начала судьбы, ничегонезнание и пророческое предвидение будущего. Великое благо — это сделали талантливые люди, истинные поэты. Аналогов нет.

Есть обмен стихами между Ахматовой и Гумилёвым (с большим преобладанием его текстов), между не-супругами Мандельштамом и Цветаевой (тут намного щедрее была она), но там и там — в стихах — не было истории любви со всеми нюансами, животрепещущими болями, эпизодическим катарсисом и печально-благодарным финалом. Лирика на грани эпоса, с выходом на картину жизни всего поколения.

Так им написано «Одиночество», по всем статьям — маленькая поэма:

Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно —                      в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойежевать, краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы,         одиночества стесняясь,                                                    от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют,                                             не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих —                    вроде спорами идейными,но приглядишься —                                  те же в них черты…Разнообразные формы суеты!То та,           то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать —                                                  не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался,                        на нем оставив шерсть.Я вырвался!                        Ты впереди, пустыннаясвобода…                А на черта ты нужна!Ты милая,               но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая?                        Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу,                             то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят,                                                           чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им —                         тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой елкой                                  с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина,                           как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать,                  что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей,                                         а вино.Но оказалось все —                             куда сложней…Она молчала,                      и совсем сиротскидве капельки прозрачных —                                           две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И, как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое,сказала глухо:                        «Уходи…                                          Не надо…Я вижу —             ты не мой,                                 а ты — ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой                                 и глазами-льдинками,от страха                     и от нежности бледна.В Крыму мы были.                                Ночью шла гроза,и девочка                    под молниею магнийнойшептала мне:                        «Мой маленький!                                                 Мой маленький!» —ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко                                       и торжественно,и гром,             и моря стон глухонемой,и вдруг она,                   полна прозренья женского,мне закричала:                           «Ты не мой!                                               Не мой!»Прощай, любимая!                                      Я твой                                                угрюмо,                                                              верно,и одиночество —                              всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам,                                  прекрасным и неверным,за то,            что это было все мгновенным,за то,          что их «прощай!» —                                      не «до свиданья!»,за то,            что, в лживости так царственно горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.

Наверно, надо было бы остановиться на варежке. Но это был бы не совсем Евтушенко.