Владислав Бахревский - Виктор Васнецов Страница 43

– А почему в Москве?

– В Петербурге больно много по-немецки и да по-французски говорят. Мы – художники русские, Москва – город русский, а русский художник должен жить в русском городе.

– Русских городов в России – вся Россия.

– Городов много, но Москва не просто город, Москва – сердце. Да и к Третьякову ближе.

Васнецов засмеялся.

– Вот с этого и начинать надо было.

– Да нет, Виктор! Мы здесь много о России думаем. Это у нас очень серьезно. Третьяков, конечно, великий человек, но в Москве не один он. Москва богата хорошими людьми. Слыхал о Савве Мамонтове?

– Вроде бы не слыхал.

– Савва Иванович – это, брат, гора чувств и гора дела. Ох, какие же есть русские люди! Диву даешься!

– Да чем же он так вас поддел, Мамонт?

– А он и впрямь Мамонт! Ты его увидишь – и сразу все поймешь. Мамонт. Я с ним в Италии познакомился. Воротила. Директор компании Ярославской железной дороги. Мордух по его заказу своего Христа изваял. Сильная вещь.

– Антокольский, что ли?

– Да, у нас там все были не по имени, а по прозвищу. Васю, знаешь, как кликали? – Дон Базилио. Мамонтов в Москве обещает нам художественную жизнь. А он человек большого размаха.

– О российском Возрождении, что ли, грезит?

– Пока думаю о жизни, полной смысла. Но аппетит, как тебе известно, приходит во время еды.

Поговорили о Мамонтове и забыли разговор. Но так вот и завязываются незримые узелки жизни. Сначала имя мелькнет, а потом, через годы, встречаешь человека, о котором когда-то кто-то где-то рассказывал, и начинается вдруг новый этап. В жизни, в политике, в науке, в искусстве. Это уж от людей зависит, от того, сколько в них вместилось прошлого, нынешнего и завтрашнего.

Все работали. Так, наголодавшись, набрасываются на еду. Боголюбов, кажется, и здесь был заводилой. Он писал сразу несколько картин: «Яхту „Держава“ охорашивал, она была закончена. „Английский лоу-бот в бурю“ – только-только начинал, в картине „Прорыв русского галерного флота через шведский“ – нужно было уравновесить и успокоить цветовую гамму, а для „Гангеудского боя“ Алексей Петрович искал композицию, набрасывая эскизы карандашом».

Поленов готовился к очередному штурму Салона.

В 1874 году у него приняли картину «Право господина», в 1875-м – этюд «Голова еврея», он посылал еще пейзаж «Старые ворота в Вёле», но его отвергли. Теперь же собирался выставить картину «Одалиска» и портрет друга семьи и, кстати, друга и наставника Мамонтова, инженера и железнодорожного российского магната Федора Васильевича Чижова.

Репин в Салоне 1875-го показал картину «Парижское кафе», лавров не удостоился, но и не огорчился – писал вроде бы не от себя, а передразнивал импрессионистов.

Для нового Салона картины готовой не было, а отметиться хотелось, вот и подмазывал самые броские свои этюды.

Все работали, торопились, сердились, и Васнецов, проснувшись однажды, понял – идти не к кому, помешаешь. И обрадовался! Наконец-то он будет с Парижем без посредников, тет-а-тет, как говорят французы.

Ноги привычно доставили его в Лувр. Он решил посмотреть две-три работы, не больше.

Сначала пришел к Венере Милосской.

Стыдно было признаться, но он всегда смотрел на обнаженное женское тело, подавляя нестерпимую неловкость. Он, когда был в Лувре с Поленовым, хоть и выстаивал перед Венерой, да не больно-то смотрел.

Теперь один на один он был смелее. Он пришел смотреть не на женщину – на искусство древних, непревзойденных. Он хотел знать, как это сделано, почему именно эта статуя объявлена идеалом красоты? В чем он – идеал? И, посмотрев впервые прямо и честно на ту, что звалась Венера Мило, он понял, что все неправда. Перед ним не искусство вообще, а женщина, одна из их рода. И совсем даже не лучшая и не совершенная. А вот такая, какая есть. Шагнула к нему через две-то тысячи лет и чуть изогнула стан, чтоб было видно, какие женственные у нее бедра, какая нежная, еще не расцветшая грудь, потому что, даря всех любовью, сама-то любви не изведала. Потому и лицо недоброе. Мадам не из простых. Подбородок тяжелый, лоб неровный, большой, в тенях на лице что-то отталкивающее, вернее, недопускающее, – аристократка, рабовладелица.

– Мсье! – смотритель зала, улыбаясь, кивал ему одобрительно. – Я вижу, вы понимаете в искусстве. Вы художник.

– Да, – признался Васнецов.

– Вы русский?

– Да.

– Вы очень хорошо смотрите. Вы подумали, что она – живая.

– Пожалуй, – согласился Васнецов.

– А ведь она не богиня. Это все так… Она была настоящей женщиной. Она жила при дворе императора. Я не очень грамотный, не знаю, какого, но так говорят. Вы, может быть, подумали, что она раздевается? Нет-нет! – Сторож покачал головой. – Нет! Именно так дамы в ту пору одевались. Сложность драпировки – не каприз художника. Такие вот платья и носили при дворе. Видите, складки тяжелые. Это не шелк. Материи были льняные.

– Спасибо вам, спасибо! – сказал Васнецов по-русски и, кланяясь, пошел из зала, ему все-таки помешали.

Он посмотрел еще «Сельский концерт» Джорджоне, «Брак в Кане» Веронезе, «Вирсавию» Рембрандта.

Из Лувра направился в музей жизни, музей нынешнего дня, каким и было по сути своей знаменитейшее Чрево Парижа.

Он пошел туда не ради какого-то надуманного философского сравнения, а хотел купить перьевого лука, по зелени соскучился.

Дорогой думалось о Венере, вернее, о той придворной даме, которой приходилось выставлять прелести напоказ. А ведь тонкое дело и беспощадное! Уж коли чего бог недодал или, наоборот, чего переложил – скрыть было невозможно. И кто-то признавался в той игре победительницей. Но все ли из тех, кто получал первый номер, были счастливы? Что творилось в душе у той самой Венеры, у живой, когда мраморная копия наконец-то восторжествовала над увянувшей плотью? Как пережила это? И пережила ли? Или торжества никогда уже в ней не убывало? Ведь слава статуи, возрастая, соперниц не знала.

– Васнецов!

Перед ним стоял Савицкий.

– А мне говорили, что ты уехал.

– Уезжал… И, думаю, зря вернулся. Нечего нам тут делать, русакам. Пошли винца выпьем.

Сели за столик в первом же ресторанчике, заказали самого дешевого вина.

– Из Лувра? От этих музеев самое памятное – гуд в ногах. Слышал о моем несчастье?

– Слышал.

– Очень глупая штука жизнь. Очень глупая… И, главное, я-то ни в чем не виноват. Казню себя, до сих пор казню, а не виноват. Заревновала. С этим тоже родятся, как с талантом. Заревновала и, наверное, чтоб сделать мне больно, села у жаровни и надышалась углекислотой. Вот после этого и рисуй картинки, о славе думай, о величии русского искусства… И самое поганое в том, что я ведь думаю и о картинках, и о славе. Я-то ведь – живой! – выпил залпом свой бокал. – Ну, все. Как тут наши? Малюют?