Фаина Пиголицына - Мстерский летописец Страница 43

Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят…

— Это о Вязниках?

— Может быть, может быть…

— Вязниковским садам лет триста, поди. В древности там, на берегу Клязьмы, Мокеева пустынь была, и монахи рассадили по крутым склонам сады. От них уж и миряне переняли, — рассказывал Иван.

— Слыхивал: родительская, васильская, кулачиха, кислиха…

— Да, это все вязниковские сорта. «Васильской» теперь и не сыщешь. Белая была, вроде винограда. Родила немного, а на вкус — весьма приятная. Вымерзла, говорят старики, в зиму тридцать пятого — тридцать шестого. «Кулачиха» и «кислиха» — кисловаты, «кислиха» еще и мелка, а вот «родительская» всем хороша: черная, крупная, сладкая… Да кислая ягода, бывало, тоже не пропадала. Сок из нее бочками в Москву возили, на «вишневку».

Заинтересовавшись гостем, из боковушки вышел Александр Кузьмич, тоже сел пить чай. Теперь его Некрасов расспрашивал, на каких условиях он договаривается с коробейниками. Потом спросил о литографии.

— Это он по ней искусник, — указал старший Голышев на сына. — Днюет и ночует в ней, заграничны журналы читает, а я… я уж больше по торговой части теперь… А сынок в Строгановской школе в Москве учился, мастак на все руки и в грамоте преуспел. Вон во что деньги вкладывает, — не то с гордостью, не то с укором показал он на книжные полки.

Только, посумерничав, вылезли из-за стола, собираясь идти смотреть литографию и магазин, прибежал офеня Еремка. По Мстёре уже распространилась весть, что у Голышевых — знатный гость, известный поэт из Петербурга, Некрасов. Дошла новость и до Еремки. Тот встрепенулся. Видались они с Некрасовым. Встретились как-то во время весеннего разлива под Фоминками, когда Некрасов ехал в свое муромское имение Алешунино. Разлив тогда был так велик, что от крестьянских изб только соломенные крыши торчали из воды, — и по бескрайней водной равнине плавали целые острова со скирдами, стогами, и баньками. Тогда Некрасов и увидал лодку офени, облепленную ботинками крестьян. Еремка возвращался домой из южных губерний. Однако, попав в сильный разлив, перекрывший все дороги и тропы, сразу смекнул, что может тут сорвать хороший барыш, и, накупив в Нижнем Новгороде разных товаров, нанял в Фоминках лодку и пошел бороздить окское водное раздолье. Некрасов поговорил тогда с офеней. Узнав, что тот торгует книгами и картинками, стал расспрашивать о хозяине, Еремка рассказал о Голышевых.

Крепостной крестьянин-издатель весьма заинтересовал Некрасова, к тому же он давно искал крестьянина-книготорговца.

«И лавка у них есть, — рассказывал Еремка, — а на ярмарках еще балаган снимают. И мы каждую осень у них запасаемся не токмо картинками и книжками. Лександр-то Кузьмич и галантерею разную сам выделывал, а нет — так в Москве закупает, а уж мы у него».

Книготорговцев в этих краях Некрасов знал и других. Но о своем деле решил договориться именно с Голыше-выми. Заинтересовали его эти крестьяне. Не от одного Еремки о них уже слышал.

Теперь Некрасов узнал коробейника, спросил, в каких землях тот побывал за прошедшие годы, как идет торг.

— Ко мне пойдемте в гости, песни моей Катеринуш-ки послушаете, — уговаривал Еремка.

Некрасов согласился. Очень любопытно было ему посмотреть, как живут офени, а уж песни народные любил он слушать до самозабвения. В Алешунине, бывало, управляющий собирал деревенских баб попеть специально для барина.

Пошли все вместе к Еремке. На улице их сопровождала уже толпа любопытствующих.

Еремкина молодая жена Катеринушка оказалась первой на округу певуньей. Как затянула:

Не брани меня, родная, Что я так его люблю… —

у Некрасова слезы на глазах выступили. А когда Катеринушка кончила песню, Николай Алексеевич обнял и поцеловал молодуху в щеку.

Разрумянившаяся от смущения Катеринушка звонко повела другую некрасовскую песню:

Меж высоких хлебов Затерялося небогатое наше село…

В избу набилось полно народу. Все смотрели на Некрасова. А когда песня закончилась, к поэту подошел молодой подвыпивший мужик, поклонился:

— Богомаз я тутошный, читал ваши стихи. Ндравятся. Седни праздник у меня — сын родился. Не побрезгуй, батюшка, благослови и разреши назвать сына твоим именем.

Некрасову это польстило. Он благословил.

Литографию Некрасов посмотрел вскользь, но долго рылся в магазине в книгах, рассматривал лубочные картинки, потом заговорил о деле.

— Я тоже хочу заняться изданием народных книжек, — сказал он Ивану Александровичу. — У вас уже налажена торговля, возьмете и мои книжки?

— Давайте попробуем, — сказал Голышев. — Только не я ведь хозяин, надо с отцом поговорить.

— Слышал я, слышал, — сказал Некрасов, — что хозяин у вас отец, а дела все вершит сын.

— Так-то оно так, — смущенно согласился Иван Александрович, — но надо все-таки с отцом поговорить, ну, не обидеть чтобы. Уважьте, Николай Алексеевич. А я? Я согласный. Сделаете честь.

Уезжал Некрасов от Голышевых в хорошем расположении духа. Иван Александрович согласился распространять его книжки для народа через офеней. И даже совет дал: хорошо бы обложку поярче сделать, — скажем, красной. Приглянется обложка — пойдет и книжка.

— И делайте книжки маленькими, офеням их сподручнее в коробе уложить, крестьянину, едущему с ярмарки, тоже будут не в тягость.

На том и порешили.

В январе 1862 года Иван Голышев по поручению отца собрался в Петербург, к графу Панину. Ехать решили вдвоем с Авдотьей Ивановной, чтобы показать ее столичным докторам. С первых родов она так и не поправилась еще и больше не беременела.

— Приедешь в Питер, иди прямо к Безобразову, не робей, — наставлял сына Александр Кузьмич.

Владимир Павлович Безобразов, молодой столичный ученый, сам разыскал прошлым летом Голышевых на Холуйской ярмарке. Он путешествовал по России, изучая экономическое положение разных ее районов. Проезжая через Мстёру, увидел Безобразов вывеску голышевской литографии, подивился сельской печатне, заглянул. Ему сказали, что хозяев нет, но посмотреть литографию разрешили. Потом Безобразов отыскал в Холуе лавку Голышевых и пришел знакомиться с ними. Иван занимался с офенями, а Александр Кузьмич с удовольствием рассказывал петербургскому ученому о своем заведении, похвастался и сыном. Иван Голышев заинтересовал Безобразова, ему самому было немногим за тридцать. Однако поговорить с Иваном никак не удавалось. Перед отъездом Безобразов все же попросил Александра Кузьмича подменить сына, чтобы побеседовать с ним. Но Иван робел перед столичным ученым, и разговор не клеился.