Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза Страница 43

29 и 30 марта между Понятовским и представителем Франции имели место два продолжительных разговора. Прежде всего, князь Иосиф постарался убедить собеседника, что вполне владеет собой, что чужд свойственной его соотечественникам экзальтации, которая часто вредит верности их суждений. Он сказал, что не следует смотреть на его слова, как на “усердие пустого болтуна, который преувеличивает опасность, чтобы поскорее получить помощь, и которого можно заподозрить в том, что, прикрываясь личиной страха перед взрывом, он стремится вызвать самый взрыв”.[183] Приняв эту предосторожность, он приступил к делу. Cпокойным и убежденным тоном, в котором чувствовалась непоколебимая уверенность, он сказал, что в самое недавнее время герцогство было на волоске от гибели; что император Александр имел намерение напасть на него, перебросить на его территорию армию и предложить герцогству вступить в состав присоединенной и порабощенной Россией Польши. Это поглощение и было бы первым актом великой войны против Франции. Понятовский добавил, что говорит не понаслышке, не по простому подозрению, не по более или менее верным признакам: у него было вещественное доказательство того, что он рассказывает. Он сам видел это доказательство, осязал его, держал в своих руках. Он знает планы императора Александра так же верно, как знал бы намерения императора Наполеона, “если бы прочел письма Его Величества”.[184] Нельзя было яснее дать понять, сказать в более точных выражениях, что инструкции, данные Александром его сторонникам в Польше, были сообщены Понятовскому слово в слово, что он собственными глазами видел письма царя.

Он горячо настаивал на самом факте, но упорно скрывал источник осведомления. Видно было, что он не хотел назвать и скомпрометировать автора этих прискорбных разоблачений. Он ссылался на ниспосланные Провидением обстоятельства, на “чудное видение”, открывшее ему глаза на национальную опасность. Откуда же взялось это видение? Следует припомнить, что, в силу инструкций Александра, данных доверенному лицу, на которое возложена была задача подготовить дело, т. е. князю Адаму Чарторижскому, допускалась и даже требовалась известная доза болтливости. Как помнят, князь Адам должен был выведать мнение некоторых лиц, занимавших высокое положение среди знати и армии, так как все зависело от их согласия. Нашел ли он необходимым открыться самому Понятовскому и узнать его отношение к задуманному плану, рискуя при этом скомпрометировать все дело? Думал ли, что высший интерес родины, участь которой стояла на карте, повелевает ему посоветоваться с человеком, который был живым воплощением Польши? Было ли сделано сообщение умышленно или случайно, непосредственно или окольными путями? Вот сколько вопросов остаются покрытыми непроницаемой тайной. Тем не менее, достоверно, что документы, на которые намекал Понятовский, и которые прошли через его руки, были собственноручные письма императора Александра к Чарторижскому, именно его письма от 25 декабря и 30 января, те самые, в которых высказывались начала политики, которых царь держался в течение приблизительно трех месяцев.

Сходство между содержанием писем и словами Понятовского в том виде, как о них доносится в переписке Биньона[185], настолько велико, что исключает всякое сомнение. Достаточно сличить оба текста, чтобы вполне убедиться в этом. За исключением некоторого несущественного различия в изложении, это те же мысли, те же выражения. В словах Понятовского есть все, что Александр сообщил и подробно развил князю Адаму, как то: обещание дать политикам самую широкую автономию и либеральную конституцию, надежда на содействие Пруссии, вероятность взрыва всеобщего негодования в Европе против деспотизма императора Наполеона; поход двух русских армий с определением порядка их выступления – одной вслед за другой; наконец, необходимость получить предварительное, не подлежащее сомнению согласие варшавских главарей признать его своим государем. По словам Понятовского, это условие вытекало из выражений во втором письме, а мы знаем, что второе письмо действительно изложено было особенно ясно и служило как бы комментарием к первому письму. В нем Александр высказывался откровеннее, говорил, что готов начать кампанию; но требовал, чтобы предварительно варшавяне обратились к нему с каким-нибудь заявлением, вроде приглашения прийти и принять их под свою державную руку.

Понятовский знал, что такого приглашения не последовало; что русским не удалось заручиться желанным содействием, и что этот недочет помешал им приступить к выполнению предприятия. По последним сведениям, теперешние намерения Александра были величиной неизвестной. Он как будто склонялся к выжидательной политике и вооруженному бездействию, но не было никаких указаний, что он окончательно остановился на этом. Следовательно, опасность, которая несомненно, существовала, не исчезла; самое большее, что она отдалилась. Ежеминутно она могла нахлынуть и разразиться над Варшавой.[186]

Все содействовало такому впечатлению: и присутствие в Польше многочисленных агентов, посланных Россией в качестве авангарда, и явное стремление обработать и ввести в заблуждение общественное мнение, и распространяемый слух о восстановлении Польши милостью самодержца и, в заключение, самое главное – непрерывное скопление русских войск на границах великого герцогства. Офицеры и начальники постов, охранявшие границы, затем переодетые агенты, дерзавшие пробираться на русскую территорию, присылали ужас наводящие донесения. Гражданские власти, военное министерство и французское посольство в Варшаве были завалены подобными сведениями. Понятовский проводил дни и ночи, делая выписки. Затем он передавал Биньону или подлинные документы, или выдержки из них. Конечно, многие из этих донесений не сходились между собой и носили на себе следы “польской склонности к преувеличениям”. Характер самой нации служил помехой точному констатированию фактов. “Нет, ни одного человека, – вполне справедливо писал Биньон, – до самого заурядного шпиона включительно, который бы вместо простого отчета о том, что видел, не написал своего рода военного романа”[187]. Тем не менее, ввиду того, что все донесения в известных пунктах были сходны, представлялось возможным сделать некоторые правдоподобные выводы. По всей вероятности, имелось налицо сто шестьдесят, а может быть, и двести тысяч человек – такова и была, в действительности, по сообщениям самого Александра, точная цифра. Часть этих войск подошла к самой границе. В ближайших к герцогству уездах Литвы, Волыни и Подолии, по всей западной границе этих губерний, все дороги покрылись выступившими в поход полками. Самые маленькие деревушки были переполнены войсками. Дивизии колесили по стране, делали эволюции, переходили с одного пункта на другой, постоянно меняя места стоянки, как будто такой подвижностью хотели сбить с толку наблюдателя и помешать точному определению количества войск. Эти червеобразные движения, за которыми трудно было уследить, появлялись по временам из окружающего их мрака, превращались в глазах поляков в одно ужас наводящее привидение. Полякам, которые жили в непрерывном кошмаре, казалось, что над ними носится, что на них давит мрачное страшилище. Им чудилось, что оно без конца удлиняется, что оно подплывает к ним, поднимается над их головами и принимает образ великана, готовящегося с размаху обрушиться на них и раздавить своей громадой.