Николай Михайловский - Таллинский дневник Страница 43

- "Генерал", о котором вы говорили, - мой отец Алексей Григорьевич Аврашов. Я прочитал то, что вы написали о "Казахстане", но не показал отцу. После ранений и контузии он тяжело болен, а когда вспоминает про войну очень волнуется. Мы стараемся избавить его от этих воспоминаний.

- Я могу увидеть вашего отца?

И вот мы на Выборгской стороне в Финском переулке на пятом этаже большого серого дома.

Я ожидал увидеть крупного, внушительного вида человека, о котором рассказывали люди. Только такой человек, казалось мне, может действовать в таких ситуациях, когда паническое состояние возникает мгновенно и охватывает всех, как пожар. Трудно сохранить хладнокровие, подчинить своей власти людей, внушить им уверенность. Для этого нужны, как мне казалось, не только личная воля, но и большие физические возможности: маленького человека со слабым голосом никто не увидит и не услышит.

Передо мною был человек некрепкого сложения. Приступы кашля прерывали его рассказ. И только глаза, сверкающие глаза обнаруживали бурлящую волю. Мне показалось, что он живет за счет каких-то раздражителей, которые подстегивают его, рождают в нем сильную волю к борьбе за жизнь.

Я не решался перейти к делу, боясь бросить в этот тлеющий костер такую легковоспламеняющуюся материю, как воспоминание, и мы топтались вокруг незначительных предметов. И вдруг, не помню как, разговор вспыхнул, и сидящий передо мной человек преобразился. Его лицо окрепло, стало крупнее, глаза глянули по-молодому, голос зазвучал ровно.

- Я служил в штабе флота шофером. Последние трое суток не спал - в Таллине были такие бои, что спать не приходилось. Когда приехал в Бекхеровскую гавань, погрузил свою машину на "Казахстан" и попросил у коменданта разрешения прилечь в его пустующей каюте. Тут же заснул. Проснулся от сильного взрыва где-то поблизости, вскочил с койки, хотел выскочить в коридор, но дверь заклинило, не открывается. Схватил стул и выбил большое оконное стекло - иллюминатор, выбрался на палубу в брюках и морской форменке, без головного убора. Первое, на что наткнулся на палубе, это сброшенный кем-то кожаный реглан. Надел его и нащупал во внутреннем кармане пистолет. Вокруг стоял гвалт, немецкие самолеты снова и снова шли в атаку на нас, небо подсвечивало пожаром. Люди метались по палубе. Иные в отчаянии бросались за борт. На подходе к мостику я столкнулся с Загорулько, пытавшимся навести порядок. Человек он не военный и обращался к людям через мегафон слишком мягко и деликатно. Я крикнул Загорулько: "Следуй за мной!" Его, как видно, реглан сбил с толку, и он пошел следом. Поднялись на шлюпочную палубу. Я схватил у Загорулько мегафон и выкрикнул команду: всем оставаться на местах! Помню, что пригрозил пистолетом и даже дал один или два предупредительных выстрела в воздух.

Подошел пожарный буксир, нам хотели помочь потушить огонь. Но буксир подошел справа, а пожар у нас полыхал в левой части. У них оказался очень короткий шланг. Наш лесовоз полыхал все сильнее. Надо было что-то предпринимать для тушения пожара.

- Ведра есть? - спросил я у Загорулько.

- Есть, товарищ генерал, - ответил он и послал за ведрами.

"Генерал так генерал", - подумал я и скомандовал построиться в цепь и приготовиться к тушению пожара. Паника стихала. Я встал среди тех, кто тушил пожар. На корабле образовали свой военный совет во главе с полковником Потеминым. Под его руководством мы тушили пожар, потом отремонтировали машину и своим ходом дошли до ближайшего островка Вайндлоо. Когда пожар на транспорте стал утихать, я почувствовал страшную жажду и подошел к врачу, попросил напиться. Он протянул мне пол-литровую матросскую кружку. Я выпил ее несколькими глотками и попросил: добавь! Он налил еще, и я выпил еще полкружки... После, когда мы пришли в Кронштадт, наш врач хотел угостить меня спиртом. Я даже отшатнулся: не только спирта, даже вина не пью. Врач покосился на меня недоверчиво:

- Меня-то вы можете не стесняться. Это ведь я дал вам на корабле выпить спирта, и вы пили, даже не поморщившись.

Клянусь, думал, пью воду.

Аврашов прошел всю войну. Служил на бригаде торпедных катеров, был тяжело ранен и контужен. Он сказал, что нечасто вспоминал то, что произошло на "Казахстане", - война была полна напряжения и не раз ставила людей в необычайные обстоятельства.

"Об одном жалею, что погорячился: реглан выбросил. Крепкий был реглан, хороший. До сего дня бы носил".

Мы целый вечер беседовали о войне. И уже совсем собрались прощаться, как Аврашов вдруг сказал, что, кроме меня, был знаком с еще одним писателем.

- Вместе с нами на "Казахстане" был писатель, - сказал Аврашов. Фамилию не знаю, и разве в горячке меня это интересовало?! Только это был настоящий мужик, видно, из военных, опытный командир. Он тоже усмирял паникующих, подбадривал всех, говорил, что о нас - попавших в беду сообщено по радио командованию флотом и к нам уже идет помощь. Это была чистая липа, я-то знал, что радиорубку разбило в пух и прах. Но народ поверил, и вы себе не представляете, как люди принялись пожар тушить - мол, продержаться час-другой надо... Крепкий был мужик, волевой... Жалко, фамилию не упомнил, все его "товарищ писатель" называли...

Писатель, о котором вспоминают многие участники героического перехода "Казахстана", - это Александр Ильич Зонин, человек безупречной репутации, большой храбрости и высоких понятий о чести. У меня сохранилось письмо Зонина, в котором он тоже вспоминает историю с "Казахстаном". Новые детали и точности писательских характеристик побуждают меня привести и эти воспоминания в сокращенном виде.

"Нашу штабную группу, с комдивом во главе, ведут в кают-компанию экипажа. Здесь знакомлюсь с уполномоченным от Военного совета КБФ полковым комиссаром Лазученковым. Он растерян - все планы нарушены, уже должны были уйти, а продолжаем стоять и попадаем в хвост последней колонны. По плану на "Казахстан" следовало принять не больше двух тысяч пассажиров, а приняли четыре. В трюмах оказались какие-то автомобили{5}. Главное - верхняя палуба забита людьми так, что не добраться к пожарным средствам. Очень стеснены зенитчики.

Ко мне подходит бывший старшина с эсминца "Ленин" - ему пора на вахту, и он предлагает мне койку в своей каюте.

Ложусь, но не могу спать. Сначала слышу, как наконец снимаемся со швартовов. Якорь, громыхая цепью, уходит в клюз. Топот людей и возбужденные голоса долго не стихают. В иллюминаторе бело-зеленая кипень воды и закрытый туманом берег. Мы, кажется, единственное судно из крупных единиц, идущее в хвосте каравана. С нами только катера-охотники и старенькие парусно-моторные шхуны.

18.20 - разрывы бомб, и между их оглушающим грохотом, который вызывает крен корабля, сверху начинают лаять наши зенитки. Внезапно крен в обратную сторону, дверь распахивается, чувство такое, будто корабль уходит в воду. Страшный удар... Через коридор к кормовому трапу бегут толпы людей - у них общее выражение страха и безумия на лицах.