Роми Шнайдер - Я, Роми Шнайдер. Дневник Страница 44

Насчёт распределения ролей Орсону было ещё не все ясно.

За три дня до начала съёмок мы с друзьями сидели в арт-клубе «Элизе-Матиньон», когда по лестнице вдруг взошла гора. Могучий человек. А с ним — стройная, изящная и на вид невероятно молодая Марлен Дитрих. Они уселись за стол напротив.

У меня заколотилось сердце: я же слышала так много ужасного об этом человеке. Я даже хотела уйти. Меня высмеяли:

— Ты просто идиотка — за три дня до съёмок! Подойди к нему, представься...

Я не рискнула. Дурацкая ситуация.

Вместо этого я, как девчонка, которая хочет обратить на себя внимание молодого человека, медленно-медленно прошла в туалет. Когда я возвращалась, Орсон явно меня заметил.

И теперь он постоянно на меня посматривал мрачным взглядом. Он откровенно флиртовал со мной! И так же откровенно это не нравилось Марлен Дитрих.

Потом он мне признался, что она ему просто приказала:

— Stop looking at that child! (Прекрати пялиться на это дитя!)

Уже на следующий день мы встретились на примерке костюмов. Человек-гора подошёл ко мне и сказал:

— Хелло, Лени...

С самого начала он называл меня не Роми, а всегда только Лени.

— You are Leni [14], не забывай: ты — Лени и никто иная...

Орсон поговорил со мной уже накануне. Он чувствовал себя примерно так же, как и я. Он сказал:

— Я понял тебя очень хорошо, но не знал, что же мне-то теперь делать...

Мы были с первого мгновения симпатичны друг другу.

Энтони Перкинс играл в фильме Йозефа К., Аким Тамирофф — торговца Блока, на роль адвоката Орсон ещё никого не нашел.

Он сам поклялся, что никогда больше играть не будет. Но во время застольной репетиции он читал за адвоката. Я читала свою роль — и дважды прерывалась, спросить, всё ли у меня хорошо. Этого Орсон вообще не переносил. Он очень рассердился:

— Don’t you stopp. I stopp [15]!

Но пока он читал роль, я думала: вот был бы идеальный актёр на роль адвоката. Нет никого лучше! Скажи ему это, просто скажи, думала я, — даже несмотря на то, что он уже дважды на тебя наорал.

Мы продолжали читать — и вдруг у меня вырвалось:

— Орсон, есть только один человек на роль адвоката — вы!

— Заткнись, — вскричал он, — и читай дальше!

Но я уперлась:

— Я бы так хотела, чтобы вы сыграли роль, Орсон...

Аким и Тони не сказали ни слова. Только по глазам я могла прочесть, о чем они думали: малявка точно сошла с ума. Так не говорят с Орсоном Уэллсом.

Орсон объяснил мне со сварливой кротостью медсестры, которая хочет успокоить сумасшедшего, что он не будет играть никакой роли и что у него и без того довольно ответственности за весь фильм.

— И давай заканчивай со своим безумством, Лени, читай дальше!

Тогда мы прочли всю пьесу ещё дважды. Когда была моя очередь, он вдруг взглянул на меня:

— All right, Leni. I’ll do it [16]. (Я буду играть).

На миг я потеряла дар речи от изумления, но потом вскочила и закричала:

— Я победила! Он играет!..

За мою идею он подарил мне доллар. Это были самые прекрасные деньги из всех, какие я когда-либо зарабатывала. Я так гордилась, что сумела чуть-чуть повлиять на этого великого человека.

Но продюсер фильма просто рухнул от этой новости.

— О Боже, — стонал он, — теперь всё пойдет прахом...

Ему и без того было с Орсоном забот по горло. Потому, что Орсон, конечно, гений, но при этом человек совершенно недисциплинированный. Он приходит и уходит когда хочет, договорённости ему омерзительны, а смета расходов — книга за семью печатями.

Как режиссёр, Орсон сделал из меня что-то совсем новое. Я играла вовсе без грима и порой была просто уродлива. Когда отсматривали снятый материал, то в первый раз на экране я себя не узнала — и это принесло мне как актрисе громадное удовлетворение: я была Лени! Значит, всё правильно!

Не знаю, понимала ли я сама, что происходило со мной и во мне в это время. Но вдруг я обнаружила себя на новой ступени лестницы, на той ступени, куда в Германии меня никто бы не пустил. По множеству причин — может, из боязни рискнуть или потому, что никто вообще обо мне не думал?

Я вспоминала Фрица Кортнера, как он мне сказал во время работы над «Лисистратой» чудесные, ободряющие слова:

— Чёрт тебя побери, если ты ничего не сотворишь с твоим-то талантом...

В 1962 году я сыграла и на немецкой сцене. В Баден-Бадене. В русской пьесе на французском языке. Это было четырёхмесячное турне с чеховской унылой комедией «Чайка» в постановке Саши Питоева.

Я радовалась и гастролям, и роли Нины. Мне изо всех сил хотелось поломать свой образ Зисси, хотелось раз и навсегда отодрать от себя эту наклейку.

А между тем я давно уже научилась жить с этим образом. И была даже очень рада, когда на карнавале в Рио-де-Жанейро и газеты и публика приветствовали не только мою роль в «Боккаччо-70», но и мою героиню в трёх фильмах о Зисси.

В начале моей серьёзной карьеры я думала об этом иначе. Может, я ошибалась — во всяком случае, тут был полезный опыт: оказалось, что публика во французской провинции приходит исключительно на Зисси и, конечно, ожидает от спектакля с Роми Шнайдер чего-то именно в этом роде.

А вместо этого людям показывали тяжёлую, невнятную русскую пьесу, «Чайку» Чехова.

Мы ехали поездом и автобусом по провинции, играли сначала в крошечном селении под Лионом, а потом — почти каждый день в новом месте. В маленьких театральных залах, в кино или ещё где-нибудь.

Часто нам казалось, что мы играем перед спящими коровами. Люди откровенно маялись, разглядывали нас с изумлением — и только изредка что-то вспыхивало, изредка нам удавалось «пробить» эту публику, и тогда мы были чрезвычайно горды.

Незадолго перед выступлением в Ницце у меня «снова был выкидыш». На это тонко намекали газеты. Очевидно, журналисты не могли представить себе какую-то другую причину, по которой молодая артистка могла попасть в больницу.

На самом деле случилось вот что.

Перед спектаклем в Авиньоне у нас были три свободных дня. Ну вот, я и дорвалась до лошади. И скакала все три дня, по шесть часов ежедневно. Что было, конечно, слишком. Я же уже давно не ездила верхом — и сразу такие мощные скачки!

В Авиньоне у меня всё так болело, что я не могла больше этого вынести. Спектакль в третьем акте пришлось прервать.

Выяснилось, что во время скачки я получила травму. Была необходима маленькая операция, так я и попала в больницу.

Утверждение, что я не желаю говорить по-немецки, — глупая и злонамеренная клевета. Все мои друзья знают, что это не так. Когда я бываю в Германии или в Австрии, то говорю только по-немецки.